Рецепт Екатерины Медичи

Арсеньева Елена

Вместо ответа Бальдр показывает куда-то вверх. Марика запрокидывает голову и видит на самом последнем этаже просторный балкон, огороженный тоненькими рейками и очень похожий на гигантскую птичью клетку. Оттуда льется разноголосый мелодичный пересвист, заглушающий уличный шум. Впрочем, шума особого нет: улицу Амели правильнее было бы назвать улочкой, так она тиха, автомобили объезжают ее стороной.

Марика обреченно вздыхает. Делать нечего, придется идти к этой старухе. А лифта, конечно, в таком убогом доме нет…

Марика почти не ошибается: лифт в наличии имеется, однако толку от него мало — он не работает. На пятый этаж приходится идти пешком.

В доме тихо, как в монастыре.

На площадку выходят две двери. Мимо одной Бальдр проходит, не останавливаясь, и уверенно стучит в другую.

«Откуда он знает, куда нужно идти?» — удивляется было Марика, но тотчас понимает, откуда: даже на площадку доносится разноголосый птичий пересвист.

— Кто там? — слышится нежный женский голос, и Марика досадливо морщится: неужели она все же не старуха?

— Извините, мадам, — смиренно говорит Бальдр. — Мы принесли вашего бразильского органиста.

— Кого?! — слышен изумленный вскрик. — Гаспара?! Вы принесли Гаспара?!

Дверь распахивается, на площадку выпархивает фигура в чем-то зеленовато-голубом, легко развевающемся, и дверь снова захлопывается за спиной высокой, очень тонкой женщины.

— Иначе мои птицы могут вылететь, — поясняет она, нетерпеливо откидывая с лица мягко вьющиеся пепельные волосы. — Бонжур, мадемуазель, бонжур, мсье. Ну где же Гаспар?

Ни Бальдр, ни Марика не говорят ни слова, не делают ни одного движения — они только и могут, что стоять и смотреть.

С первого взгляда Марике кажется, что перед ней ее ровесница. Сравнение женщин такого изящного сложения со статуэтками саксонского фарфора изрядно навязло в зубах, но что делать, если оно безукоризненно верно, как, впрочем, и всякая банальность? У этой «статуэтки» невероятно огромные не то голубые, не то серые, не то зеленые глаза с редкостным опаловым переливом, тонкие черты, яркие губы, невероятный цвет лица — чудится, бело-розовая кожа подсвечена изнутри. Пепельные кудри, словно бы взлохмаченные ветром… В самом деле, отчего-то при первом взгляде на женщину в памяти возникает поле, по которому мягко, словно живой свет, стелется ветер, гоня серебристые волны… или затуманенная морская даль, над которой сквозь клубы облаков мягко пробивается рассветное розовое солнце… Но через несколько мгновений, когда первое ошеломление отпускает, Марика понимает, что солнце это все же не рассветное, а закатное.

Ну да, перед нею далеко не девушка. И даже не слишком молодая женщина. Она старше Марики лет на двадцать. Стоит отвлечься от свежести, яркости красок и юной легкости движений, как начинаешь различать гусиные лапки у глаз и скорбные складки у губ. Шея — длинная, гладкая, молодая, и стиснутые у груди пальцы необычайно хороши, и фигура точеная, но все равно — видно, видно, видно, что женщине лет немало. Марика ощущает прилив откровенного злорадства, но все равно — даже шепотом, даже про себя уже не может произнести убийственное слово «старуха».

Невероятные опаловые глаза дамы без особого интереса скользят по лицу Марики (она одного с ней роста), на губах мелькает безразличная приветливая улыбка, а потом взгляд перепархивает на лицо Бальдра — и прелестное усталое лицо приобретает озадаченное выражение.

— Послушайте, — говорит дама своим мелодичным, переливчатым голосом, — послушайте, мсье, а ведь я вас знаю!

— К сожалению, — галантно произносит Бальдр и даже склоняется в легком полупоклоне, — к моему глубокому сожалению, я не имел чести быть знакомым с вами прежде, мадам.

— Вы правы, мы не были знакомы, — шепчет дама, нервно соединяя кончики пальцев. — Но я вас видела… Да, я вспомнила, где видела вас! — восклицает она. — Это было 3 июня 1940 года. В тот день немецкие истребители пролетели над Парижем, а потом город первый раз бомбили. Я была на холме Сакре-Кер. Я не пошла в убежище и стояла на траве, смотрела в небо. Вы пролетали так низко, что едва не чиркнули крылом по центральному куполу храма. Я отчетливо разглядела ваше лицо. Вы покачали крыльями, дважды сделали круг над Сакре-Кер — и скоро ваш самолет растаял в закатных солнечных лучах.

У Марики такое чувство, словно кто-то резко, немилосердно провел ногтем по стеклу. Ненавистный звук! У нее челюсти оскоминой сводит от фальши, которой пронизано каждое слово этой чрезмерно экзальтированной особы. Марика ненавидит фальшь и чует ее за версту.

Вот лгунья! Увидела форму Люфтваффе — и мигом сплела целую интригу. Ну разумеется, боевой офицер возраста Бальдра, да еще майор с Железным крестом не мог не участвовать в налетах на Париж! С тем же успехом эта особа могла вещать, что видела его лицо, стоя на Трафальгар-сквер в Лондоне!

— Странно, — с запинкой говорит Бальдр. — Я помню этот день. В самом деле я пролетел тогда над Сакре-Кер и покачал крыльями, потому что был счастлив снова увидеть этот прекрасный храм хотя бы с воздуха. Я воспринимал сопровождение бомбардировщиков как почетное задание и молил Господа, чтобы французы вняли голосу разума и прекратили бессмысленное сопротивление, пощадили свои жизни и свою столицу. Но как вы могли догадаться, не понимаю?

— Да я же говорю, что видела ваше лицо! — сердито повторяет дама. — Я вас отлично разглядела. Я еще подумала, что анфас вы — обычный красавец, каких много, а в профиль… О, в профиль вы не то архангел, не то Мефистофель, я еще не поняла.

Против воли Марика косится на тысячу раз виденный ею профиль Бальдра. В самом деле — удивительная резкость очертаний, удивительное благородство линий… И в то же время есть в нем нечто зловещее.

Глупости. Нет там ничего зловещего! Эта ведьма просто голову им морочит! Когда она только уймется?

Нет, не унимается. Смотрит на Бальдра и продолжает бормотать:

— У вас лицо убийцы, а улыбка… О Господи, у вас улыбка жертвы вечерней! Берегите себя, мсье.

Бальдр резко, прерывисто вздыхает.