Речка звалась Летось
Шрифт:
– Можно к вам? Не занято?
– Садись, милок. Марфой кличут, – представилась она.
– А по отчеству?
– Не положено мне. Просто Марфа. Так и зови.
– Сер…, – начал было я, но бабка лишь рукой махнула:
– Тебя тут и раньше знали, а как с Танькой ушел, ох, как мы, старухи, вам да Наташке все кости перемыли. Не икалось там? Хотя не до того было, понимаю. Ягодку сладку да вкусну хотелось от пуза вкусить, не упустить ничего. Дело хорошее, не до старух. Это сейчас она, – Марфа кивнула на Танечку, – глазки потупила да губки надула – обидели, мол, девоньку, а небось была рада-радехонька стараться-то…
Она выждала небольшую паузу:
– Молчишь? Правильно, милок, что молчишь. Но подтверди
Я позволил себе кивнуть.
– То-то. Да и как иначе бесовому-то семени, Хозяиной дочери?
Чуть не поперхнулся: как раз в этот момент я налил себе полстакана водки и начал было пить; слава Богу, реплика Марфы отвлекла меня, и от этой затеи я отказался:
– Да что вы говорите?
– А ты слухай, милок, може, что и узнаешь. Мамка ее бесплодной была. Попервой к попам все ходила, свечки ставила – никак. Тогда пошла к Маруське кривой. Жива она еще была.
(Имя этой знаменитой здешней ведьмы-колдуньи, местной Ванги, было и мне с детства знакомо.)
– Ясное дело, подарки ей дает, ублажает. Та вначале ни в какую. Ну да проняла ее Маша наша. Я тут свечку не держала, врать не хочу, что она Машке-то в точности говорила, не знаю. Но девкой еще была, как подслушала: Маруська кривая вот что тетушке моей приказывала, лет за тридцать до того:
– Хозяин, он ить не на каждую-то соглашается. Занятой шибко. Но я упросила. Слухай. Через неделю, в понедельник, ступай вечером за Летось. Крест сними. Место во какое (этого я не помню). Как придешь, садись, жди. Попервой появится служка. Немой он. Какой облик примет, не знаю я: узнаешь ли ты его, али нет… Он любой может облик принять. Он тебе глаза повязкой завяжет и руки таксама свяжет, и к березе их приторочит. Не бойся: это для твоей же пользы: чтобы ты, не дай все подлунные силы, повязку-то с глаз не сняла сдуру, когда Хозяин придет: тебе видеть его нельзя, помрешь тут же, в один момент. В самом лучшем случае ослепнешь иль умом тронешься. А как служка уйдет, придет Хозяин. Говорить с тобой он не будет – невелика птица. А если вдруг слово какое скажет – значит, отметил он тебя и плод твой навек. Но не надейся. Дело свое сделает и уйдет. Понравится тебе, нет ли – не знаю. Разное болтают. Терпи. За ним вскоре служка опять придет. Может, не удержится, тебя тоже пое…, если Хозяин строго-настрого не запретит, не знаю. Терпи. Потом тебе руки отвяжет и уйдет. Повязки не сымай, пока шаги его не затихнут. А потом снимай и домой иди. С мужем спи. Понесешь!
Вот так вот на Янку Купалу Маша наша и понесла. Даже, слышала я, уж не помню откуда, слово ей Косматый сказал: «Нож возьми». Что это значит, не знаю, мил человек. Но отметил он ее навек, стало быть. И плод ее, Таньку, отметил: оттого Первая Красавица. Хозяинова дочка! Не видно рази? А с Хозяиной дочкой спать, милок, это как с огнем в стогу играться: не заметишь, как угоришь. Ты рази не видишь: Танька-то вся приворотным зельем сочится, из каждой дырки капает! Так что ежели ты ее в места эти целовал, сок ее пил – а куда же ты делся, милок, от бабы такой! – то зелья ентого нахлебался выше крыши. Не будет тебе без нее жизни!
Иногда я пытался вмешаться:
– Ну, такое-то зелье, оно у каждой бабы есть.
– Не скажи. У которой сок-то водица, у которой вино хмельное, а у которой и зелье приворотное. Да ты не бойся, – взглянув на меня поощрительно и совершенно изменив тон, вдруг сказала Марфа. – Мы тут с бабами судачили-судачили, и решили: признал он тебя! Вот ведьма Наташка Таньку потому тебе и сватает, нипочем ей, что замужняя и с дитем. Ох, ведьмина порода! Эта-то еще ладно сделана, оно сразу и не признаешь, а сеструха ее – чисто кошка черная желтоглазая, бабьим туловом чуть прикрытая, тьфу ты, тьфу. Приглядись, за ней же хвост волочится.
Я инстинктивно осмотрелся, стараясь увидеть
– И не ищи, – заметив мой взгляд, сказала старуха, – она дружка твоего до утра не отпустит. Живым он из-за Летоси не вернется: только под венец. Вот и гутарим мы: потому Наташка-ведьма сама за тебя выйти-то и не пыталась, что признал он тебя, за другую выдать велит.
– Да кто он? Как признал?
– За зятя Косматый признал. Он дочку свою любому-то не отдает: огненная нужна порода. Ежели кто на дочке его женится без тятькиного благословления – беда! Иссушит, и силы мужской лишит, и с воли-разума сведет! Вот как Кольку. Танька-то наша красивая, спору нет, а никто не брал. Почему? Да Хозяина все боятся. Только этому дурню все нипочем, жалко его: сгорел ни за грош…
А ежели, наоборот, признает зятя Хозяин, благословление даст – радуйся! И то, чего не ожидаешь и в самых смелых мечтах не надеешься – сбудется! Дочку только его не обижай. И ведьме Наташке ты тоже не противься. Ох, как мы ее с бабками-то забоялись опосля сегодняшнего… Так смачно миру прямо в харю плюнула, а тот лишь утерся. Маруська Кривая…
Здесь я перебил ее, беря Наташу под защиту. Лучше бы я этого не делал:
– Разве одна Наташа плюнула-то? Тамара тоже очень помогла.
– Тамара, говоришь? – Марфа, хотя и так говорила тихо, только для меня, боязливо оглянулась по сторонам и зашептала с нескрываемой ненавистью:
– У, Иудино племя… Миром, почитай, уже шестьдесят лет как вертят, и слова поперек никто сказать не смей. Ишо дед ее с комбедом ходил да с продотрядами – кто не мил, тех подчистую выгребали. А потом мамаша, учителка по немецкому была, на всех доносы писала, скольких в Сибири сгноила. Как немцы пришли – она им на всех доносила, да все под них еще и подстилалась, паскуда. Наши возвернулись, мы, дураки, обрадовались было: пришел, змея подколодная, и твой час расплаты. Да куды там: у нее справка секретная, что никакая не доносчица, полицейская помощница да сука немецкая, а специальный агент НКВД: оставлена на оккупированной территории с особым заданием… Мы и утерлись опять. А сейчас дочка ее, Тамарка, чует нутром, что ведьма в силу входит, так сразу ластится, мягко стелет. Но самой ей этого всего бы не удумать – Наташка подучила, вон как долго шептались.
Да, не ожидаешь в нашей глуши таких страстей. Ты бурь застывших не буди…
Марфа вернулась к любимой теме:
– Так о чем это я? А вот: Маруська Кривая-то наша хоть была, баба неграмотная, а эта – другая. На самой Москве сидеть хочет – и будет сидеть!
– Выше Москвы, – пробормотал вдруг я, не удержался.
– Выше? Куда уж выше?
– Да мир-то велик…
– Угу, – задумчиво пробормотала Марфа, – пускай так. Лады: выше Москвы сидеть хочет – и будет сидеть! Однако ж тебя Наташка-ведьма в мужья не зовет: Хозяин не разрешил! Дочку свою он за тебя выдает, во как. Не противься. Оно уже и ведьме-то противиться – ох, тяжко… даже Танька, Косматого дочка, не решается. А Хозяину самому…
Я опять попытался вмешаться:
– А как понять, что признал? Может, он и меня с разума сведет, если с доченькой его шуры-муры всякие?
– Как понять, говоришь? – Марфа посмотрела на меня с хитрой улыбкой. – Или и впрямь не знаешь? Ладно, слушай. Мы тут тоже посудачили, старухи-то: как, мол, Кольку не признал, если дочь у них? Со свадьбы аккурат и понесла красавица наша. А потом глядим: Маруся-погорелица хитро так смотрит: «Вы, бабы, и в самом деле из ума выжили? Рази Наташка ее маленькая – мужнина дочь? Не ихней она породы, не Козловых! Не будет ведьма три года ждать назад долга своего, молча да покорно, она его тут же назад затребует. В сей же день! Искать папашу сейчас за Летосью надо», – Марфа смотрела мне прямо в глаза, говоря это, а я не мог не вздрогнуть и как-то весь целиком не напрячься.