Рефераты для дурёхи

Галкин Александр Борисович

Наконец, Некрасов пишет стихотворение, которое так и называется – “Пророк”. Оно было опубликовано в журнале Некрасова “Отечественные записки” в 1877 году без последней строфы, за подписью Н.Н. Как пишет К.И. Чуковский, авторитетный исследователь творчества Некрасова, поэт, “не желая, чтобы цензура связала это стихотворение с русской действительностью”, “решил выдать его за перевод и долго колебался, выбирая фиктивного автора. Сперва он думал приписать его Байрону, потом Ларре и наконец остановился на Барбье”⁴. Скорее всего, по словам Чуковского, стихотворение написано 8 августа 1874 года (надпись в автографе). Оно посвящено Н.Г. Чернышевскому. Об этом сказал сам Некрасов незадолго до своей смерти П. Безобразову. Некрасов назвал это стихотворение “портретом Чернышевского” и прочитал стихотворение “нараспев, заунывно и певуче”⁵.

В

своем “Пророке” Некрасов дает иной по сравнению как с Пушкиным, так и с Лермонтовым разворот темы: некрасовский пророк сам выбирает свою судьбу. Пророк “будет сам судьбы своей виной!” Некрасовская коллизия: выбор добра всегда жертва, больше того, жертва собой:

Не хуже нас он видит невозможностьСлужить добру, не жертвуя собой.

Зов смерти (“смерть ему любезна”) есть главнейшая черта пророка, и эта черта уже подчеркивалась Некрасовым десятилетием раньше. В стихотворении «Памяти Добролюбова» (1864) Некрасов уже писал о подобном пророке, борце за освобождение народа. Тогда поэт рисовал обобщенный образ революционера-демократа. Герой стихотворения – аскет, отрекшийся от жизненных наслаждений во имя своего дела – дела освобождения народа. В нем как бы сконцентрировались все достоинства духовной личности: страстное исповедование идеи, бесстрашие, ум и сила духа. Но эта сила пророка – борца и революционера, – бросившего вызов власти, государству, замешана на отказе, во-первых, от плотской любви; потому мужское самоотречение Некрасов сплавляет с женским началом: родиной-женщиной и природой-матерью:

Сознательно мирские наслажденьяТы отвергал, ты чистоту хранил…Как женщину ты родину любил… —

и, во-вторых, на отречении от жизни и зове смерти: “Но более учил ты умирать”.

В случае с Чернышевским Некрасов усиливает этот мотив. Пророк выбирает смерть, потому что она не бесполезна (“Не скажет он, что гибель бесполезна”). Пророк как бы мостит собою, своим трупом, дорогу для будущего счастья, и миссия пророка – в смерти. Он первым бесстрашно проходит этот путь. Точнее сказать, некрасовский пророк повторяет путь Христа, пришедшего в мир. По Некрасову, пророк приходит в мир не столько для спасения народа или человека, сколько для того, чтобы “цари земли” вспомнили, что рано или поздно они будут наказаны Богом “гнева и печали” за свои злодеяния против бедняков и слабых. Христианская символика для Некрасова только художественное обрамление социального протеста:

Его еще покамест не распяли,Но час придет – он будет на кресте;Его послал Бог гнева и печалиЦарям земли напомнить о Христе.

Владимир Соловьев в стихотворении “Пророк будущего” (1886) тему пророка как бы закрывает. В 1886 году, на рубеже веков, эта тема, кажется, потеряла свою актуальность. Соловьев ее осмысляет явно юмористически, если не сказать иронически. По существу, его стихотворение очень напоминает литературное упражнение по гегелевской диалектике, где непременными элементами будут “тезис – антитезис – синтез”. В своем примечании к стихотворению Соловьев об этом говорит не без легкого издевательства над собой и читателем: “Не скрою от читателя, что цель моего “Пророка” – восполнить или, так сказать, завершить соответствующие стихотворения

Пушкина и Лермонтова. Пушкин представляет нам пророка чисто библейского, пророка времен давно минувших, когда, с одной стороны, прилетали серафимы, а с другой стороны, анатомия, находясь в младенчестве, не препятствовала вырывать у человека язык и сердце и заменять их змеиным жалом и горячим углем, причиняя этим пациенту лишь краткий обморок. Пророк Лермонтова, напротив, есть пророк настоящего, носитель гражданской скорби, протестующий против нравственного упадка общественной среды и ею натурально изгоняемый. Согласно духу современности, в стихотворении Лермонтова нет почти ничего сверхъестественного, ибо хотя и упомянуто, что в пустыне пророка слушали звезды, но отнюдь не говорится, чтобы они отвечали ему членораздельными звуками. Мой пророк, наконец, есть пророк будущего (которое, может быть, уже становится настоящим); в нем противоречие с окружающею общественной средой доходит до полной несоизмеримости.

Впрочем, я прямо продолжаю Лермонтова, как он продолжал Пушкина. Но так как в правильном развитии всякого сюжета третий момент всегда заключает в себе некоторое соединение или синтез двух предшествовавших, то читатель не удивится, найдя в моем, третьем пророке мистический характер, импонирующий нам в пророке Пушкина, в сочетания с живыми чертами современности, привлекающими нас в пророке Лермонтова. Но путь дело говорит за себя”⁶.

Тезис, таким образом, у Соловьева – пушкинский “Пророк”, антитезис – лермонтовский “Пророк”, а синтез – его собственный “Пророк будущего”. Однако тезис в своем примечании Соловьев подвергает злой насмешке с позиций естественно-научных: анатомически подобные хирургические операции, проделанные шестикрылым серафимом над поэтом-пророком, конечно, абсурдны. Ведь невозможно без ущерба для здоровья и даже жизни вырвать язык и заменить его на “жало мудрыя змеи”, точно так же нельзя удалить сердце и вместо него вставить во “грудь отверстую” “угль, пылающий огнем”.

Антитезис, то есть лермонтовский пророк, вызывает у Соловьева больше симпатии, так как в его образе почти нет никакой фантастики. В нем достаточно реализма и современности.

Особенно пародийный тон Соловьева заметен при сравнении двух пророков: его собственного и лермонтовского. Сопоставим этих пророков:

У Лермонтова в пророка ближние “бросают бешено каменья”, его пророк питается “даром Божьей пищи”. Это возвышенный и торжественный, почти библейский язык.

У Соловьева:

Угнетаемый насилиемЧерни дикой и тупой,Он питался сухожилиемИ яичной скорлупой.

Что это за загадочные сухожилия? Сухожилия от чего? И почему яичная скорлупа? Откуда взялись яйца? С какой стати от них осталась скорлупа? Непонятно, где, собственно говоря, обитает соловьевский пророк. Неужели он притулился рядом с какой-то фермой, на которой разводят домашнюю птицу? Там, разумеется, могла валяться скорлупа, полезная содержанием кальция.

Одежда, в которую облачается пророк, тоже в изрядной степени абсурдна:

Из кулей рогожных мантиюОн себе соорудил…

Теперь “рогожные кули”! Как будто соловьевский пророк достал их со склада. Обращает на себя внимание сочетание высокого слова “мантия” (королевская одежда) и низкого словосочетания “рогожные кули”.

Чем занят соловьевский пророк будущего, если опять-таки сравнить его с лермонтовским? Лермонтовский пророк беседует со звездами (И звезды слушают меня, \\ Лучами радостно играя), дикие животные и птицы приходят к нему; они послушны его воле (“Мне тварь покорна там земная”). Быть может, Лермонтов помнил распространенный мотив из “Житий святых” Дмитрия Ростовского о том, как дикие звери слушались святых праведников. Так, например, Сергий Радонежский приручил медведя, который приходил к преподобному старцу за пищей из лесной глуши.

Как этот мотив звучит у Соловьева? Он опять доводит его до очевидной нелепости:

…И всецело в некромантиюУм и сердце погрузил,Со стихиями надзвезднымиОн в сношение вступал,Проводил он дни над безднамиИ в болотах ночевал.

Другими словами, соловьевский пророк, чтобы “погрузить ум и сердце в некромантию” поневоле должен был облазить все кладбища, потому что некромантия означает гадание по трупам. Стало быть, он выкрадывал из могил мертвецов, расчленял их трупы и гадал по ним?! Но зачем ему гадать, если он пророк будущего? Ведь пророк – уста Божии. Так у Пушкина и Лермонтова. Лермонтов нисколько не сомневается, что его пророк на самом деле несет людям “любви и правды чистые ученья”. А у Соловьева, если пророк, чтобы узнать будущее, гадает, да еще и по трупам, то какой же он пророк?! Получается, что связь Бога и пророка в современном мире (в трактовке Соловьева) теперь полностью разорвана (это разрушение связи ощутимо уже у Некрасова). Гадать – значит вопрошать будущее, узнавать его, сомневаться в правильности угаданного. У Пушкина и Лермонтова пророк наверняка знал волю Бога и нисколько не сомневался в своей миссии и правильности выбранного пути.