Регрессия. Исповедь колдуна
Шрифт:
– Прекрасно, мой мальчик. Когда придет время, мы проведем ритуал. А пока наслаждайся тем, что может дать тебе бренная оболочка.
***
Боль, злость, недоверие – вот и все, что осталось в детском сердце. Мама и сама чувствовала, что перегнула. Потом, став взрослым и научившись хоть немного разбираться в окружающем мире, я оправдывал ее, понимал этот шаг отчаяния. Быть может, оставь она меня корчиться на полу, что-то бы и получилось, ценой моей жизни, разумеется. Но восьмилетнему мальчику было страшно и обидно. Единственный человек, кто всегда был за него горой, прикрывал и верил в него, предал. Единственный родной человек.
Мы молча вернулись домой – мама всегда замолкала, когда, по ее мнению, делала что-то плохое. Она не извинялась, не объясняла, не ругала – просто молчала. Не научила она извиняться и меня.
Глава 10.
Учитель теперь не пытался вызывать во мне протест – я и без того начал доверять ему больше, чем маме. Ведь она могла отправить меня на растерзание церкви и врачам, а он всегда оставался на моей стороне. Постепенно мне начинала нравиться та сила, что приоткрывалась мне. Впервые я воспользовался ею в школе.
Мне всегда нравились языки и начавшаяся в пятом классе история. Привлекали древние миры с их развитой цивилизацией, верой в мистику и силу природы – все то, что так отрицалось современными людьми. В конце концов, я немало времени проводил в прошлом, наблюдая за самим собой. Там я свободно говорил на французском, изучал сначала грамоту, а потом – заклинания и древние книги, которые давал мне учитель. К своему удивлению, я обнаружил, что, возвращаясь в реальность, я ничего не забывал – помнил язык с его мягким произношением, так подходившим к моему говору, который мама называла кошачьим. Помнил и тексты заклинаний, но, конечно, не пользовался ими.
Точные науки давались мне значительно хуже – раздражала математика, стремящаяся весь мир обратить в цифры, физика, пытавшаяся описать все вокруг примитивными законами. Мир же был куда сложнее – разве может физика вместе с биологией объяснить, как уживаются в одном теле две души? А математика вывести для всего этого формулу? Конечно, нет. Зато покопавшись в толще веков, нет-нет, да и наткнешься на намеки и тайны, открывавшие путь к самому себе.
К двенадцати годам я уже вполне свыкся с мыслью, что я – Иоганн, а не Игорь, как продолжала называть меня мама. Учитель показывал мне прошлое, раскрывал передо мной то, о чем никто не догадывался, мама же только говорила учиться и не вести себя странно. Я учился, пусть и не так хорошо, как ей бы хотелось. При всей моей худобе и высоком росте я был первым не только в гуманитарных науках, но и на физкультуре. Часто, когда я начинал спорить с учителем и не хотел уступать, он отправлял меня «прогуляться» – я стрелой несся по лесу. Это длилось час, два, три, и когда окончательно выдыхался, и сил не оставалась даже на малейшее сопротивление, я возвращался домой, готовый принять любой его приказ. Благодаря таким пробежкам, которые, впрочем, радовали маму, я и стал первым бегуном в школе. Неплохо давались мне и футбол с волейболом – против меня не рисковали играть, но я не знал почему – боялись моих странностей, умений или просто ненавидели.
Осенью седьмого класса, самого отвратительно периода, когда дети – уже не дети, но и еще не подростки, злые, завистливые и ищущие жертву, я сидел на математике и рассеянно смотрел в окно. Осенний лес швырял в окна второго этажа редкие листья молодых берез, но все больше шумел вечнозелеными лапами сосен. Через приоткрытую форточку в класс тянулся хвойный аромат, располагающий к прогулкам по пружинящему ковру иголок и замиранию сердца от птичьих переливов, но никак не к математике. Последние осенние трели, доносящиеся с улицы, заставили мысли вернуться к моему первому, пусть и совсем мелкому, но все же убийству. Как было страшно заносить ногу над ни в чем не повинными птенцами, как выносимо больно было ее опускать, и как я совершенно ничего не мог с этим поделать. Неприятные воспоминания вырвали меня из савана собственных мыслей, и я вздрогнул.
– Беркут, снова с нами! – ехидно произнесла математичка, и я утвердительно кивнул, рассыпав заложенные за уши отросшие волосы.
Вокруг раздались смешки – друзей за школьные годы у меня так и не появилось. Меня по привычке называли уродом, уже и не помня причину этого прозвища, и старались не приближаться. Это меня устраивало. До поры, до времени.
– Дуй к доске!
Математичке я не нравился – моложавая и популярная среди подрастающих мужчин, она словно получала удовольствие, слыша обсуждение ее неприлично коротких юбок и развязных манер. У меня же она вызывала лишь пренебрежительную усмешку, казавшись жалкой и одинокой. Наверное, она это ощущала, а потому показательно старалась выставить меня дураком. Я пару раз заикался об этом в разговоре с мамой, на что получал ответ, что в сельскую школу не бегут лучшие педагоги России, и я должен радоваться, что меня вообще учат.
Я нехотя побрел через весь класс с насиженной последней парты к царапаной зеленой доске. Размашистым почерком на нем был изображены всевозможные дроби, которые предстояло складывать, вычитать и умножать не кому иному, как мне. Разобравшись и потратив на это чуть больше времени, чем допускало терпение математички, я бы получил ответ и, скорее всего, правильный. Но она, прищурившись, свысока смотрела на меня, будто это я доставал ей лишь до подбородка, а не она мне.
Не в силах выносить ее взгляд и открытые смешки одноклассников, я прислушался к тому, что уже давно твердил учитель: «Требуй у нее все, что угодно! У нее же совершенно нет воли!».
Почему бы и нет? В конце концов, если я, совсем маленький, смог заставить девочку залезть на подоконник и попытаться сделать шаг в окно, почему не смогу такую ерунду? Да, тогда мне помогал учитель, но сейчас я и сам кое-что знаю, и чувствую, как во мне растет что-то мощное, способное на созидание и разрушение.
– Скажи мне ответ, – ровно проговорил я, взглянув на математичку.
Сначала она опешила, но уже через секунду покорно произнесла: «Две трети». Я записал цифру на доске и продемонстрировал ей же. Получив первую пятерку по математике, я с довольной ухмылкой вернулся на место под встревоженный шепот одноклассников.
– Слышь, урод, это че за фигня? – на перемене меня остановил Витя, к тому моменту уже ставший Витьком, грозой школы, самостоятельно вершившим правосудие даже над старшеклассниками, которых, впрочем, было не так много. От года к году все больше семей переезжали в Москву и отдавали детей в типовые городские школы.
Ниже меня на голову, но раза в три шире в плечах, он зажал меня в углу, совершенно не впечатлившись произошедшим и не подозревая, что и с ним я разберусь в два счета.
– Ты о чем? – Я постарался сделать непринужденный вид, но по лицу Вити понял, что мама права – я плохо вру.
– Че ты сделал с Манькой?
– С Манькой? – переспросил я, теперь искренне не понимая, о ком речь.
– С матичкой. – Мой противник жевал жвачку, громко чавкая и открывая рот.
– С Марией Владимировной? – еще раз уточнил я, и Витек кивнул. – А что с ней не так?
– Хер-ли она тебе ответ сказала?
– Я решил пример, о чем ты? – краснея, как рак, пытался врать я под громкий хохот учителя, звенящий в ушах.