Река блаженства
Шрифт:
– Кади, кади, мы пришли, пришли. – Рашми чуть не прыгал от радости. – А ведь еще не стемнело.
– Мы остановимся здесь на сутки, – решил Чарлз.
– Это слишком долго, кади.
– Но я устал, и верблюды тоже. Нужно хорошенько отдохнуть.
Рашми поклонился:
– Как скажете, кади.
Но вместо настоящего оазиса они увидели три или четыре тощие пальмы и источник шириной всего в десять футов.
– Здесь можно отдохнуть, – сказал Рашми.
Он помог Чарлзу поставить палатку поближе к деревьям и снять поклажу с верблюдов. Джорджи с Чарлзом уединились в своей палатке, пока
– Скажи ему, чтобы он ушел, – простонала она, срывая одежду.
– Я с трудом дождался этой минуты. – И он потянулся к ее соскам…
Глава 13
Никогда еще он не знал женщины, подобной ей. Никогда не видел подобного тела, способного наслаждаться, экспериментировать, жаждущего все новых и новых ощущений. Она была подлинным порождением Вэлли. Ни одна женщина на свете не стала бы восторгаться его экспериментами, отдаваться столь бездумно, столь самозабвенно и бесстыдно.
Не было такой эротической фантазии, которая не пришла бы ей в голову, когда она оказывалась рядом с ним. Она была прирожденной куртизанкой. Не подругой, не женой. И, осознав это, он понял, что легко расстанется с ней. Легко ли? Он сказал ей, что люди из племени его отца клеймили своих женщин и что он хотел бы поставить метку на ее груди, тем самым подтвердив свое право на обладание ею.
В Сефре он купил хну и кисть, а также крохотный алмаз на тонкой, как нить, серебряной цепочке.
Он принес все это в палатку, где они провели ночь, и смешал хну с водой.
– А теперь, ханум, согласно условиям нашей сделки предоставь мне свою левую грудь.
Сердце ее глухо забилось:
– Как пожелаешь, кади, – прошептала она, приблизившись к нему.
Он смочил кисть в горшочке с жидкой хной и принялся красить ее грудь. Окрасил сосок и ареолу, сделав ареолу удлиненной, и они теперь напоминали лепестки. Он нарисовал восемь лепестков вокруг соска, и язык его не отрывался от него, как колибри от цветка.
Это было самым эротичным из всего, что он делал с ней до сих пор. Тело ее расслаблялось и будто плавилось, когда она смотрела, как он покрывает хной ее кожу, все сильнее и сильнее возбуждаясь. Он уложил ее таким образом, чтобы хна не размазалась. Но даже это вполне безобидное прикосновение к ее телу дало бурный толчок фантазии, и он задохнулся от желания. О Господи, он желал ее постоянно. Это чувство терзало его, лишало воли.
Это становилось опасным. И все же он сделал еще шаг на этом пути. Серебряная нить…
Что, если украсить ее этой нитью? Тогда всю жизнь он будет помнить о том, что она надевает украшение для другого мужчины, который у нее появится, как только они покинут этот изолированный мир пустыни.
Пустыня стала самой их жизнью, и в оставшиеся пять дней его чувства к пустыне и их уединению приобрели почти иррациональный характер. Он был одержим желанием пометить ее, пусть каждый видит, что она принадлежит ему.
– Возьми меня, – умоляла она.
Но он даже не шевелился, только сказал:
– У меня кое-что есть для тебя.
– Разве этого украшения недостаточно? – спросила она.
– По-моему, нет. Хочешь посмотреть?
Она поднялась. Ее грудь, похожая на цветок, манила и искушала его, он с трудом удержался, чтобы не прикоснуться к ней губами. Ему следовало вооружиться терпением, однако это было выше его сил.
Он протянул к ней руку. На кончике его пальца болталась тончайшая цепочка и в тусклом свете сверкал крошечный алмаз.
– Ее носят на шее? – спросила она.
Он приподнял ее правую грудь и обвил сосок нитью.
– Носи эту цепочку ради меня. В пути я буду представлять себе, как она обвивает твой сосок вместо моих пальцев.
Мурашки побежали по ее телу, кровь забурлила.
– Я буду носить ее, кади, но она никогда не заменит мне твоих пальцев.
– А мне твоего соска. – Он едва не лишился чувств, взглянув на нее. Их отношения становились все сложнее. Пока еще он с ней не спал. Но что будет, если это произойдет? Через пять дней закончится их путешествие по пустыне. И все изменится, когда они доберутся до Дар-эль-Рабата. Лепестки на ее груди потускнеют. Она снимет серебряную нить и никогда больше не будет нагой и свободной. Еще пять дней – и все изменится. Всего пять дней.
В доме своего отца она поймет, что не все дозволено. Что следует вести себя достойно и скромно.
Поймет, что мужчина не игрушка, что не каждый пожелает спать с ней, очарованный ее прелестями. А если не поймет, ей все равно придется с этим считаться, как только они покинут пустыню, этот мир, полный иллюзий, совершенно особый мир.
Осталось четыре дня…
Они провели в оазисе последнюю ночь, искупались, напоили верблюдов, пополнили запасы воды, закопали в песок испортившуюся пищу. Прошли пешком первые десять – двенадцать миль, а дальше поехали на верблюдах. Следующую ночь они провели в пустыне, а время неумолимо летело вперед, и его не хватало на любовные игры. Осталось три дня.
Потом два.
Утром, когда настало время отправляться в путь, она вся была покрыта соками его тела, просто купалась в них. Он сдался. Но теперь это уже не имело значения. Оставалось несколько часов. Все было кончено. На горизонте уже виднелись постройки Дар-эль-Рабата и побережье. Это был конец их идиллии среди песков пустыни.
Дар-эль-Рабат примостился на самом берегу океана, и в его узкой гавани качались на волнах корабли, а от гавани устремлялись ярусами вверх глинобитные постройки.
Не проходило и часа, чтобы в гавань не вошел новый корабль, будь то рыболовное судно или торговый пароход. Это был город купцов и торговцев, рыбаков и капитанов.
Ворота Золотого побережья Западной Африки, золотая дверь, в которую устремлялись любознательные, праздные, алчные и богатые.
И тот, кто, расставшись с пустыней, входил в город, воспринимал его как ворота в страну свободы. Расположенный на травянистой равнине, окруженный пальмами и верблюжьей колючкой, он появлялся на горизонте, словно мираж. Они добрались до Дар-эль-Рабата ранним утром, но на улицах уже кипела жизнь, сновали погонщики мулов и верблюдов со своим рабочим скотом. Слышался разноязычный говор – сюда стекались путешественники со всех концов света.