Река прокладывает русло
Шрифт:
— Ничего ты не понимаешь, Юлька! Дурацкая привычка — придумывать за других, что они должны чувствовать. Николай чувствует по-своему, а не по-твоему. Вытри глаза, Юлечка, вот тебе платочек. Николай любит тебя, пойми, по-хорошему, по-настоящему любит. Глупая, посмотри в зеркало: если кто даст тебе больше двадцати восьми, того надо убить, как зловредного клеветника. Вот еще здесь вытри, под глазами.
Минут через десять Лесков объявил сестре с глубоким убеждением:
— И ты его любишь, Юлька! Теперь я это ясно вижу. Если раньше на капельку сомневался, то сейчас нет.
— Ну, вот еще! —
Лесков стоял на своем:
— Любишь, Юлька! Он тебе с самого начала понравился, ты только обиделась, что он держался бирюком. Мне со стороны видней. И будешь с ним счастлива! Знаю это и заранее радуюсь за тебя. А еще больше радуюсь за него. Человеку повезло — нашел такую чудесную жену!
Она говорила растерянно:
— Ах, я ничего не понимаю — как с неба свалилось!. Все я могла подумать, только не это!..
Он продолжал убеждать:
— А теперь подумай и об этом. Помнишь, как ты огорчалась, что он и внимания на тебя не обращает? Ага, вот видишь, значит, ты этого хотела! Ну, как же не любишь?
А еще немного погодя Лесков втолкнул в комнату похорошевшую, смятенную Юлию и весело сказал Павлову.
— Принимай невесту, Николай, — из рук в руки!
Павлов потерянно вскочил со своего стула. Он судорожно схватил Юлию за руку, сказал хрипло: — Юлия Яковлевна, поверьте!..
Лесков командовал:
— Теперь поцелуйтесь! Правильно! Еще разок. Крепче! А сейчас потолкуем, как отпраздновать наш сговор. Через три минуты иду за вином и устрою шум на всю гостиницу.
Павлов испуганно попросил: — Не надо шума, Саня!
— Зверский шум! — кричал Лесков. — Вызову Пустыхина — пусть бьет стаканы! И Лубянского разыщу по телефону — чтобы произнес речь по всем правилам. И Шура — чтоб тряс космами! И Бачулина — чтоб вино в бокалах не просыхало. На снисхождение не надейтесь!
Юлия смеялась радости брата. Потом она ужаснулась и заметалась по комнате:
— Санечка, у нас не хватит еды на гостей. Я сейчас быстренько что-нибудь приготовлю, а ты купи консервов, сыру и хлеба.
Павлов, сдаваясь, сказал:
— Я пойду с тобой, Саня. Помогу нести покупки. Лескову показалось, что Павлов боится остаться с Юлией наедине, и он не стал спорить.
17
И эти три дня наконец кончились, как и все кончается, — бесконечные, бурные и трогательные дни. Лескова, рано пришедшего с работы, встретила уже одетая сестра. Они присели на койку, крепко обнялись и некоторое время молчали, обмениваясь теплом объятия, словно нежными словами. В немногие остающиеся часы нужно было собрать последние, самые важные мысли, высказать последние, самые важные пожелания. Лесков с испугом проговорил:
— Где Николай? Неужели он и сегодня пошел на работу?
Юлия успокоила брата:
— Нет, он еще вчера все закончил. Они с Бачулиным пошли за такси.
Лесков снова заговорил:
— Юлька, ты будешь мне писать? Обо всем: о себе, о Николае, о бабе-яге, как ты с ней ладишь. Ну, словом, обо всем!
Она шепнула, прижимаясь к нему:
— Обязательно буду! И ты пиши, Саня!
Потом она сказала с нежным упреком:
—
Он ответил, улыбаясь:
— Мое сердце на месте, Юлечка. И эта девушка мне давно уже не нравится. Как говорится, вышла небольшая описка.
В дверь ввалились Бачулин с Павловым.
— Товарищи, что же вы прохлаждаетесь? — испуганно закричал Бачулин. — Самолет не будет вас ждать!
Ревниво не давая никому подойти к вещам, Бачулин схватил в обе руки три чемодана и потащил их вниз. В такси на начальственном месте — рядом с шофером — уже сидел Пустыхин, сзади поместился Шур. Пустыхин протянул обе руки Юлии и Павлову, шумно их приветствовал.
— Не торопитесь! — предупредил он шофера. — Дайте отъезжающим насладиться в последний разок видом заполярной природы.
Наслаждался видом, однако, он один. Юлия и Павлов даже не смотрели в окно. Юлия с ужасом припоминала, что забыла снабдить брата крайне нужными предписаниями и советами, без них он пропадет. Он утешил ее, что все это можно будет переслать по почте, до первого письма он продержится. Павлов слушал их шутливый спор молчаливо и серьезно. Бачулин вздыхал и горестно бормотал, что после отъезда Юлии негде теперь будет выпить в Черном Бору настоящего чая, это, несомненно, скажется на выполнении производственной программы местного пивного заводика. Шур держался лучше всех — он дружески улыбался молодым.
Все благоприятствовало отлету: погода, хорошее настроение летчиков, даже то, что в столовую аэропорта не привезли свежих продуктов, и только своевременная отправка машины гарантировала от неприятных записей в жалобной книге. Уже через час Юлия с Павловым поднимались по трапу в самолет. Лесков показал Павлову на Юлию, нежно улыбнулся, погладил себя по голове, потом сделал испуганное лицо и прочертил в воздухе зигзаг со стрелой. Это означало: люби Юлию, заботься о ней; а если случится какое-нибудь несчастье, немедленно телеграфируй — приеду. И Юлия, и Павлов поняли его знаки. Юлия послала поцелуй, а Павлов обнял ее и решительно закивал головой. Это означало: буду любить, буду заботиться, а несчастья не допущу, можешь быть уверен.
Когда самолет, ковыляя и подпрыгивая, как огромная неуклюжая птица, неторопливо пошел на взлетную дорожку, опечаленный Лесков сказал Пустыхину:
— Как много хорошего увозят они с собой!
Пустыхин ответил загадочно и весело:
— Немало хорошего еще возвратится назад!
18
Лесков направил Бахметьева — дядю Федю — на фабрику дежурным по автоматике: он числился теперь наладчиком. Дядя Федя собрал в цеху старых знакомых и важно поделился с ними: «Мы, автоматчики, планируем совсем человеку труд усовершенствовать». Работы ему было немного: вести журнал указывающих приборов; их стояло еще больше, чем самописцев. Дядя Федя, не торопясь, обходил точки, с опаской по три раза всматривался в шкалы и тетрадку — те ли цифры. Он уважал числа, веря, что в каждом из них таится важное значение. Лесков полагался на его записи больше, чем на свои или закатовские, — тот «по запарке» мог и явную ошибку занести.