Река (Свирель вселенной - 3)
Шрифт:
Однажды он был у них на концерте, точнее, на первом выступлении. Их объявили после хора детей, певших "Пусть бегут неуклюже...". Группа без названия, с песней "Лав стрит", что значит "Улица любви". Был какой-то праздник работников коммунального хозяйства. Группа должна была заявить о себе в полный голос и понравиться бонзам коммунального хозяйства, менеджер их, студент, подрабатывающий в детском клубе при ЖЭКе, обещал выбить аппаратуру. Ну, они вышли, постучали палочками, заиграли. Квартет имени дедушки Крылова. У каждого гитара настроена, а все вместе - полный разлад. Баянист, игравший детишкам, крикнул, что он сейчас им даст общую ноту. Надавил на клавишу. Но у них от страха ничего не получается. А зал молчит. Лица у всех серьезные, особенно у бонз. Дворничихи смотрят, слесари, кровельщики, печники. В конце концов начальство встало, застегнулось и повернулось задом к рок-н-роллу, и объявило торжественное мероприятие закрытым, пожелало с новым энтузиазмом тра-та-та-та! Все встали и разошлись. Но Группа упорно продолжала считать, что все дело в аппаратуре. Крез украл где-то байдарку. Хотя и говорил, что отец подарил. Но, может, у отца и украл. Крез находился в состоянии ежедневной войны с отцом ВВС, частенько заявлялся в школу со следами боевых действий. Раньше убегал в деревню, жил у деда с бабкой, стрелял галок и собирался навсегда у них поселиться, бить лисиц и нигде не учиться (не учился же дед), но ВВС за ним приезжал. Потом он уже перестал бегать, шкура задубела.
Так что трудно было поверить, будто байдарка перешла от отца к любимому сыну по наследству. Но Меньшиков хотел ее купить.
Может, Крез так и не продал лодку. И он мог бы - вернувшись - отыскать Креза (если тот не угодил тоже в армию или куда еще похуже). С помощью Виталика, брата, дотащить тюки (они довольно увесистые) до реки. Доехать до моста на трамвае.
Трамвай пересекает площадь, спускается вниз. В городе много крутых спусков, он стоит на холмах.
Под мостом все изгажено. Нутро его, плесневелое, ржавое, мрачно темнеет вверху, заслоняя небо. Вода пузырится вокруг опор. С грохотом проезжают трамваи, сигналят автомобили. Отыскав более или менее чистое место, они кладут тюки, расшнуровывают их, высыпают металлические кости, как кости каких-нибудь зверей, собирают каркас, натягивают залатанную резиновую шкуру, пожимают друг другу руки. Толчок. Узкий нос рассекает течение...
2
Свежий, розовый Лалыка с папкой. Как будто никуда и не уходил. Только теперь от него резко пахнет одеколоном. Он рассматривает листы. За окном щебечущее солнечное утро. Что-то идиотское в этом несоответствии. Меньшиков молчит.
Лалыка, взглядывая на Меньшикова, спрашивает:
– Это все?.. Встань.
Меньшиков встает.
– Да, ничего не получилось.
Лалыка кладет листы в папку.
– Хорошо. Побрейся, вычисти сапоги. На завтрак и жди.
Уходит. За окном солдаты тащат носилки с песком, двое белят камни вокруг курилки, несколько солдат метут дорогу. По коридору то и дело проходят. Кто-то бежит. Слышны голоса. Все суетятся, а он сидит сложа руки.
Дверь открывается. Дневальный с бритвенными принадлежностями. Отводит Меньшикова в туалетную комнату.
Меньшиков перед зеркалом на облезлой стене.
Серые чужие глаза. Сжатые губы.
Красная капля падает в раковину.
"Ты что, первый раз?" В зеркале он видит высоколобого бледного начштаба Струмова. Струмов поворачивается к унитазу. Меньшиков стирает кровь с подбородка. "А скажешь, порезали.- Струмов мрачен.- При попустительстве офицеров".
Меньшиков приклеил к порезу клочок бумаги. Завтракать ему ничуть не хотелось. Но появляется сопровождающий, и они идут в столовую. Сержант не обиделся за вчерашний отказ, настроен он по-прежнему миролюбиво. По дороге в столовую Меньшиков узнает кое-что интересное. Оказывается, его речь в штабе всем известна. В казармах спорят, кто он- баптист, антисоветчик или просто дурак. И сержанту тоже любопытно, кто же он. Сержант признается, что особенно его удивил вчерашний застольный разговор, - ребята его слушали и не били.
Они подходят к столовой. Сержант оставляет его у входа. Через некоторое время возвращается. "Пошли, Одессы нет".
Меньшиков нехотя ест. Поднимает глаза. Мойщик с осунувшимся злым лицом. Направляется прямо к нему. Меньшиков ждет.
– Я за тебя один расхлебывал.
– Я не виноват.
– Ты еще поплатишься.
Мойщик озирается, уходит. Хэбэ на нем грязное, засаленные рукава, штаны в коросте. Шлейф забористого запаха остается за ним.
Меньшиков думает о двух годах, которые ему предстоит провести в этом месте. Никому не доверяя.
В коридоре штаба блестят вымытые полы. В кабинетах голоса, звонки, стучит машинка. Меньшиков ждет, когда приедут товарищи из Политупра. Что он им скажет.
Вдруг слышно: урчит мотор, хлопают дверцы. И в штабе - да, наверное, и во всей части за зелеными заборами - устанавливается потусторонняя тишина.
Шаги.
И дикий вопль дневального (как будто его прижгли раскаленным штыком): "Сссмирнаа!".
Шаги, голоса. Открывается дверь какого-то кабинета. Вновь все оживает. Телефон. Машинистка. Наверное, уже отпечатывает приказ о нем. На всякий случай. Чтоб был под рукой.
Какое-то время длится ожидание. И вот его зовут. Дневальный за ним пришел. Меньшиков выходит из своей клетки, твердо решив вообще ничего не говорить товарищам из Политупра. И будь что будет.
С улицы доносится щебетанье птиц.
Празднично и строго белеет бюст вождя на красном постаменте.
Знамя под стеклом.
Меньшиков медленно проходит по коридору.
В кабинете.
Абрамов, Лалыка и незнакомый офицер, майор неопределенных лет, начищенный, аккуратно постриженный, с бледновато-желтым лицом. Все смотрят на Меньшикова. Меньшиков- на них, в окно, на карту за спиной Абрамова. У товарища из Политупра чернейшие свежие волосы, приплюснутый нос.
Абрамов, поворачиваясь к майору:
– Меньшиков, Бадма Иванович.
Майор едва заметно кивает. Абрамов как-то по-купечески щурится, словно оценивает взглядом гостя товар. За его спиной направо и налево расходятся горные массивы, равнины, моря, дороги и реки. И тоска вновь охватывает Меньшикова. Как далеко он забрался. А всего-то и надо было плыть вверх по реке.
– Мне хотелось бы побеседовать с ним, - сказал майор.
– Конечно! А как же, - отвечает Абрамов. Но уходить не собирается.
– В том смысле, что конфиденциально?
– спрашивает Лалыка.
– Да.
– Разумеется, - говорит Абрамов и кивает замполиту на дверь.
Покашливая, он сам встает, нехотя направляется к двери, глядя на Лалыку, как на насекомое. Лалыка перед дверью уворачивается, возвращается, вынимая из папки листки.
– Да, вот еще. Посмотрите-ка. Вот. "Объяснительная", которую он сочинял всю ночь.
Абрамов хочет посмотреть, но только произносит: "Гм", - и тяжело выходит. Майор разглядывает листки. Лалыка, слегка изогнувшись, стоит рядом. Майор кивает.
– Весь в химерических фантазиях, - говорит Лалыка и взглядывает на Меньшикова, чтобы убедиться: он здесь, не обернулся какой-нибудь иллюзией и не исчез.
– Хорошо, - сказал майор.
Лалыка засовывает папку под мышку и уходит. Майор предлагает Меньшикову сесть. Черные глаза майора, кажется, видят, как бьется сердце дезертира. Меньшиков садится, рассматривает поверхность стола, затем карту, свободную от Абрамова.
Байкал похож на спеленатого младенца. Этому младенцу миллионы лет. Престарелый младенец. Меньшиков с майором находятся где-то у его изножия. По всей стране чернеет сеть дорог. Или система коридоров? И всюду стрекочут пишущие машинки, скрипят половицы, хлопают двери, увесистые печати отмечают чью-то судьбу. Меньшиков понимает, что еще долго будет блуждать в этой сети. Майор снова рассматривает рисунки. Желтовато-парчовые веки прикрыты, словно створки диковинных раковин.