Реки горят
Шрифт:
— Уже четыре месяца.
— Уже четыре месяца, — передразнил Вонсик. — Повоевал бы ты, как, к примеру сказать, мы с гражданином поручиком, знал бы, какие такие они союзники… Верно я говорю?
Стефек не ответил. Разговор как-то не доходил до его сознания. Кажется, уже пора бы привыкнуть, но нет, он волнуется. Всякий раз перед боем его нервы напрягались до крайности в нетерпеливом ожидании. Он торопливо проверял в уме: всё ли на батарее в порядке? Эта мысль — всё ли в порядке? — назойливо вертелась в голове. Все уже было проверено десятки раз, но легче станет
Противоположный берег извергал огонь. Нелегкая будет переправа, что и говорить! Хотелось бы поскорей очутиться на той стороне. Но им придется переправляться последними, когда части уже завяжут бой на захваченном плацдарме и артиллерийский огонь прекратится, чтобы не поражать своих. Артиллеристы начнут переправу, когда первые этапы боя уже будут закончены, — да и то, если выдержит мост и не придется еще дожидаться, пока саперы наведут новый… Стефек позавидовал пехотинцам, которым достаточно какой-нибудь доски, охапки хвороста, наскоро сколоченного плотика.
И вдруг Стефек вспомнил: на той стороне уже не Польша. Вон там, неподалеку, протекает река Одер — новая польская граница. На том берегу начинается чужая земля.
Он это знал давно, но только сейчас он почувствовал так живо. И еще живее, чем раньше, ему подумалось: вот если бы увидеть теперь капитана Скворцова и сказать ему… Где находится капитан Скворцов? Почему за столько лет он никогда не встретил его фамилии? Он ведь столько раз спрашивал о нем! И никто не мог ничего ответить. А хотелось бы отрапортовать капитану так, как рапортовал там, на аэродроме, что машина готова к вылету, — отрапортовать, что он дошел до польской границы. Что прошел с боями всю польскую землю, что капитан может не стыдиться за своего бывшего солдата. Есть уже у Стефека и благодарности в приказах. И ордена. И повышения в звании. Но больше всего ему хочется, чтобы капитан Скворцов положил ему руку на плечо и со своей милой улыбкой, весело светящейся в глазах, сказал, как часто говаривал прежде: «Молодец, Степа…»
Но тут у самой земли раздается стремительный телефонный звонок.
— Слушаю. Есть. Есть.
Вонсик уже у орудия.
Весь правый берег расцвечивается огнями. Там, пониже, мчатся к реке стрелковые части; отсюда их не видно. В сознании Стефека — только батарея. В поле зрения — только цели на левом берегу. Окопы противника. Укрепления противника. Огневые позиции противника. Прикрыть, заслонить реку! Прикрыть, заслонить лодки, плоты, саперов, с лихорадочной поспешностью заканчивающих мост!.. Вонсик что-то кричит, но ни одного слова не слышно.
На обоих берегах сущий ад. Стоит столбом пыль. В носу раздражающий запах гари. С грохотом откатывается, подпрыгивает при выстреле орудие. Солдаты широко открывают рты.
— Выше.
— Перелет.
Но уже все в порядке.
Встреляться, вгрызться огненным зубом смерти
Смешались черные клубы дыма с правой и левой стороны. Оба берега изрыгают огонь и смерть.
Стефек очнулся. Прямо над собой он увидел низко нависшее, небывалое небо, рыжее, в черных полосах медленно ползущего дыма. С минуту он пытался собраться с мыслями, понять, что случилось.
«Попало. Прямое попадание в нашу батарею», — вдруг осознал он.
Да, так было. Как он только мог хоть на мгновение забыть об этом? Фонтаны земли, чудовищные, рваные лохмотья, летящие в воздух. Орудие подпрыгнуло и запрокинулось, устремив в небо ствол. Эта картина запечатлелась в мозгу, словно на фотографической пластинке.
«А я, видно, ранен. Опять ранен, — со злостью подумал он. — Как раз теперь…»
Он хотел шевельнуться, но тело было точно парализовано.
— Ничего, — сказал Стефек вслух. — Отдохну, потом еще попробую.
Где-то справа слышны крики, они приближаются и быстро затихают. «Это пехота бежит к берегу, часть за частью переправляется на ту сторону. А я…»
Лихорадочный стук топоров. Саперы сколачивают под обстрелом мост. Но над всем этим шумом господствует гром артиллерийской пальбы, где-то неподалеку с воем проносятся снаряды.
Гитлеровцы все еще стреляют. Но это ничего не может изменить. Был ведь приказ — форсировать реку и прорвать линию укреплений на той стороне. А там — недалеко и до Берлина. Это знают все.
Стефек еще раз безуспешно попробовал шевельнуться.
— Засыпало меня, что ли?
Но, глядя вниз, он видел носки собственных сапог. Значит, не засыпан. А шевельнуться не может. Стало страшно. Вспомнился взводный — где это было? Да, под Дарницей! У него был перебит позвоночник. Но тот ведь вскоре умер…
«Впрочем, может и я умираю?»
Растрепанные, извилистые струи дыма блуждают по рыжему небу. Ровно год назад они были под Дарницей. Но тогда было холодно, снег, а сейчас — апрель как апрель, ясная погода…
«О чем я думаю? — удивился Стефек. — Надо же в конце концов что-то сделать с собой, нельзя же так лежать».
Куда девались санитары? Если бы кто-нибудь помог встать, он уж пошел бы как-нибудь, наверняка пошел бы. Санитары, вероятно, тоже кинулись на ту сторону. Конечно, всякому охота! Но ведь их обязанность быть и тут, ведь и кроме меня здесь есть раненые.
Справа раздался гул мотора, и тотчас за ним протяжный всплеск. «Амфибии, — подумал Стефек с завистью. — Если бы можно было хоть что-нибудь увидеть…»
Но он видел только чудовищное небо. Попытавшись глянуть в сторону, он увидел у самого своего лица какие-то железные обломки, заслонявшие решительно все. По доносящимся звукам было понятно, что переправа идет вовсю. Хлюпала вода, скрипели весла, на берегу и на реке раздавались крики, стучали топоры. И со все нарастающей силой гремела канонада.