Реки горят
Шрифт:
«Защищаются… Недоставало еще, чтобы какой-нибудь шальной снаряд разорвал меня в клочья», — подумал он с гневом. Но снаряды, видимо, падали дальше, в воду и на переправы, или перелетали вглубь, на позиции тяжелой артиллерии.
Невероятным усилием воли ему удалось, наконец, приподнять голову. Но тут он почувствовал такую усталость, словно выполнил непосильную работу.
«Все-таки я приподнялся, — подумал он, — а раньше не мог».
Он уже не прислушивался к тому, что делается на берегу. Не прикидывал в уме, как идет переправа, не завязались ли бои на той стороне. Холодно, расчетливо
Но, несмотря на все его усилия, носок сапога не дрогнул, он мертво торчал вверх, как чужой.
«Куда я собственно ранен? Нигде не больно. Мозг работает нормально… И ведь дошел до самой границы… — подумалось ему вопреки воле, как бы без его участия. — А дальше уж, видно, не пойду…»
И стало страшно жаль. Не себя, а так — просто жаль, что нельзя пойти дальше. Он снова рассердился на санитаров. Почему никого из них нет поблизости? Не могли же они не видеть, как грохнуло в батарею!
«Вонсика, верно, уже нет в живых, — вдруг осознал он. Черное от крови лицо как на фотографической пластинке возникло перед его глазами. — Вонсика нет в живых. А я? Может, и меня уже нет в живых».
Он открыл глаза. Черные тучи дыма клубились, тянулись полосами, расплывались по мрачному рыжему небу.
«Вздор, я жив. Но…»
Откуда-то изнутри поднималось тяжелое, сосущее ощущение. Будто коварный, ядовитый шепот:
«Но, может, я просто умираю? Может, это конец? Может, я уже не только за Одер, но уж вообще никогда никуда не пойду? Может, это смерть?»
И как раз сейчас, когда он и не пытался это сделать, ему нечаянно удалось слегка повернуться на бок. Стефек даже вспотел от радости. Осторожно попробовал приподняться на локте. Увидел свои грязные, закопченные, но целые пальцы и кисть руки.
— Ура! — Теперь он видел уже перед собой клочок земли, усыпанный какими-то разбитыми, ни на что не похожими предметами. Он хотел подобрать под себя ноги и сесть, но ноги были неподвижны, как деревянные.
«Значит, что-то с ногами», — осознал он и, опершись на другой локоть, внимательно осмотрел свои неподвижные ноги. Никаких ран незаметно, все как будто цело, а ноги словно чужие, не слушаются, не поддаются никаким усилиям. Он подтянулся на локтях и почувствовал ноги как волочащуюся тяжесть.
Приходилось мириться с этим. «Но ведь можно ползти!» Он обрадовался этой мысли, как большому открытию. Отвратительнее всего было лежать здесь, на этих обломках, как в мусорной яме.
«Если уж мне суждено умереть, — ответил он голосу, нашептывающему ему ядовитую мысль о смерти, — то я хочу умереть на границе. Над самым берегом. Раз уж так вышло, что мне не перейти на ту сторону».
Но ползти оказалось нелегко. Он повернулся на живот, и даже это стоило немалых усилий. Рывок вперед — и силы покинули его. Придя
«Тут недалеко, всего несколько десятков шагов», — уговаривал он себя, с трудом удерживая на локтях свое тяжелое, как мешок, тело.
А ведь приходилось еще преодолевать препятствия. Через попавшееся на дороге бревно он переползал добрых десять минут. Оползти кругом? Нет, это слишком далеко. Он навалился на него животом, перевесился на другую сторону. Ноги ничего не чувствовали, и это было так мучительно, что боль в руке, пораненной о какие-то железки, показалась ему облегчением. Во рту пересохло, душил запах гари. Упав, наконец, за бревно, он долго тяжело дышал. Отдохнуть, отдохнуть немножко!
Над самой головой с протяжным воем пролетел снаряд. Стефек инстинктивно прижался к земле. Орудийный обстрел с той стороны все усиливался. Но здесь, на правом берегу, стало как будто тише.
«Верно, большинство уже переправилось», — подумал он, ловя сухими, потрескавшимися губами воздух.
«Теперь я доползу вон до той щепки», — решил он, но, видимо, переоценил свои силы. Эти полтора метра пришлось преодолеть в три приема. К тому же он с ужасом заметил, что мысли его уже не так ясны. Что-то путалось, забывалось, припоминалось вновь. Мысли расплывались, гасли, прежде чем удавалось додумать их до конца.
Перестрелка на том берегу слышалась все явственнее. Переменивший направление ветер доносил отдаленный, словно волнами наплывающий шум боя.
«Дерутся на том берегу…»
Но напрасно он поднимал голову, пытаясь хоть что-нибудь увидеть. Он не видел даже реки. Каждая неровность почвы, каждый камень или доска, которых и не заметил бы идущий человек, становились непреодолимым препятствием для его глаз, заслоняли весь мир.
«Ползу, как червяк», — подумал он. И вдруг его охватил страх. Что, если он ползет не к воде, а вдоль реки? Если все эти невероятные усилия бесцельны? Нет, надо ориентироваться, сообразить.
Но соображать тоже становилось все труднее. В памяти вдруг снова всплыла Дарница. Рвущиеся снаряды, безумствующий на платформе подпоручик. Его подхватило тогда и бросило в воздух, этого подпоручика, как… Но мысль о нем затуманилась, расплылась. «Как что?» — пытался он вспомнить. Но Дарницы уже нет, он идет с Ядвигой по улицам Люблина и…
«Недоставало мне только потерять сознание, — подумал он со злостью. — Видно, плохо мое дело. Нет, не поддаваться, ни за что не поддаваться. Не стану я подыхать в этой мусорной яме».
Он полз наудачу, только бы вперед! «Разбили нашу батарею, — звучало в его мозгу, словно чьи-то чужие слова. — Разбили нашу батарею…» Но не в этом было сейчас дело. Главное — надо ползти, ползти, пока хватит сил. Вокруг все горит, невыносимый жар бьет в лицо. Тяжело тащатся сзади неподвижные ноги. Ноги у него все же есть, хотя с ними что-то случилось. «И то еще дешево отделался!» — грустно подумал он. Все черными клочьями полетело в воздух, от людей ничего не осталось. А у него все же есть голова на плечах, есть руки, на которые можно опереться и ползти вперед. Почему же ему вздумалось, что это смерть?