Реки не умирают. Возраст земли
Шрифт:
— Таков приказ командования.
Семен Захарович сунул руку под новенькую плащ-накидку, поискал планшет и подал Каменицкому вчетверо сложенный листок командировочного предписания, Оно гласило, что подполковник Голосов, на основании такого-то распоряжения, отзывается из действующей армии как специалист-геолог.
— Все в порядке, — сказал Георгий. — Не сердитесь, долг службы.
Но «юнкерсы» уже начали разворот над берегом, и катер медленно отчалил, пытаясь уйти из-под удара пикировщиков. Голосов потерянно и с укором глянул на коменданта переправы. Георгий виновато пожал плечами.
— Ложитесь, Семен Захарович, — только и
На пригорке ахнула первая бомба, от которой качнулось все вокруг. Вслед за ней рухнул целый обвал металла. Голосов кинулся на землю у самых ног Георгия: искать какую-нибудь щель было уже поздно.
Георгий привалился к стенке глинистого обрыва, сплошь исколотого гнездами ласточек-береговушек, и, до боли напрягая глаза, смотрел в ту сторону, куда уходил, выписывая зигзаги, бронекатер, до отказа переполненный людьми. Несколько фонтанов поднялось на его пути, но он ловко свернул на стрежне вдоль течения. Лишь бы моряки удачно дотянули вон до той спасительной протоки, защищенной лесом... Наконец катер исчез за надежным укрытием, и Георгий перевел взгляд на разъезженный спуск к реке. Ни души. Все попрятались в береговые щели, как ласточки в непогодь. А Голосов как упал ничком, так и лежал до сих пор, не шевелясь. Когда бомбы рвались очень близко, он вздрагивал, всем телом, будто его били шомполами. Земляная осыпь, стекавшая с обрыва, густо запорошила его ушанку из натурального меха, щегольскую накидку, до блеска начищенные хромовые сапожки. «Наверное, и не рассчитывал, что попадет в такую кутерьму», — подумал Георгий.
Звено «юнкерсов» зашло со стороны Дуная, нацелясь на переправу. От головного самолета отделились каплеобразные бомбы — четыре малые и одна большая. Георгий присел на корточки, поежился — угол их падения был опасным. Но удар пришелся по воде, около бревенчатого настила. Фонтаны вымахнули вровень с берегом и, грузно оседая, разметали водяную пыль окрест. Георгий вытер лицо шинельным рукавом, легко, пружинисто привстал.
Налет кончился. Но Голосов все еще лежал, не веря тишине.
— Семен Захарович! — позвал его Георгий.
Тогда и он вскочил, стал отряхиваться.
— Уж эта глина проклятая, — сказал он, сняв плащ-накидку и отвернувшись.
— Глина всюду одинаковая, что на Урале, что на Дунае.
— Нет, дружок, я мадьярскую запомню на всю жизнь, — говорил Семен Захарович с баритональным раскатцем в голосе, будто и не было никакой бомбежки и все дело только в том, что приходится месить вот эту глину.
Он чувствовал себя неловко, но умел скрывать свою неловкость. Георгий пожалел его:
— Извините, что нескладно получилось.
— Чего уж тут извиняться за противника.
— Сейчас подойдет катерок, и мы вас переправим, Семен Захарович, в лучшем виде.
— Успею в рай, — сказал он вроде бы с досадой, что покидает фронт в лихое время. — Мои ребята отбиваются там, за Веленце, а я, видишь ли, понадобился в тылу.
— Верный признак конца войны. Кому-то нужно вести и геологическую разведку.
— Боюсь, что задержат в стольном граде. Нет, буду проситься на Урал. Все же на Урале передний край геологов...
Теперь, когда немцы улетели и вечернее небо Венгрии совсем разведрилось, подполковник Голосов заметно приосанился. В белом полушубке и с плащ-накидкой на руке он стоял рядом с Каменицким на причале и спокойно рассуждал о том, что ждет его в Москве.
Подошел катер. Голосов не спешил теперь, учтиво пропуская
— Что, Жора, передать отцу-то? — спросил он на прощанье.
— Жив-здоров, воюю.
— Руку-то задело крепко? — мотнул он головой на перевязь.
— До свадьбы заживет.
И, уже ступив на палубу, Семен Захарович оглянулся и еще спросил:
— А что, Жора, мог бы ты давеча пальнуть в меня, когда схватился за кобуру?
Георгий лишь опять пожал плечами.
— Все расскажу Леонтию Ивановичу, какой ты молодец!..
Бронекатер плавно тронулся. Георгий долго провожал его усталым взглядом, пока тот не скрылся за оранжевым туманцем, подсвеченным заходящим солнцем. Высоко за Дунаем прошли тяжелые немецкие бомбардировщики — они тоже направлялись куда-то на восток, словно вдогонку Семену Захаровичу Голосову. Но ему теперь никакой черт не страшен, завтра он будет совсем далеко от фронта...
«Все расскажу Леонтию Ивановичу», — повторил сейчас Георгий его веселую угрозу на переправе. Да вот прошло столько лет, а Голосов так ничего и не рассказал отцу, будто не было той встречи в сорок пятом на Дунае. Георгий тоже ни разу не напомнил: мало ли что случалось на войне. И если бы не Павла и ее находка, вряд ли вообще стоило ворошить прошлое.
Он достал из шкафа топографические карты, уцелевшие с войны. Их было десятка полтора листов: наиболее памятные места — от Северного Кавказа до Австрийских Альп. Отыскал будапештский лист, где было кружком помечено село на правом берегу Дуная. Ах, Эрчи, Эрчи, сколько связано с тобой черных минут в жизни...
Георгий долго просидел над картой, заново вживаясь во все подробности давно минувшей Балатонской битвы. Где-то здесь, южнее озера Веленце, и попал в окружение мехкорпус, в котором служил подполковник Голосов. Его, замкомандира по тылу, отозвали в глубокий тыл как раз накануне беды, когда корпус двинутый на помощь обескровленной пехоте, сам угодил в кольцо и трое суток отбивался из последних сил пока не вышел, наконец, к своим.
Так Голосов чудом выскользнул из окружения и не испытал тех мук, что выпали на долю его однополчанам. Ему везло даже на фронте... И разве мог он подумать на дунайской переправе, что пройдут многие годы, пройдет целая четверть века и он окажется в другом кольце по своей собственной вине. Но тут уж вряд ли кто сумеет переправить его на заветный берег правды. Тут надо самому добираться вплавь, к тому же под огнем бывших друзей.
24
Убыль времени — еще не старость. Но если начинает убывать семья и в доме почти никого не остается, кроме тебя и мужа, вот когда всерьез задумаешься о том, что наступает и твоя глухая осень. Недавно Любовь Тихоновна проводила в горный институт младшую внучку, Любку, да и Саша скоро выйдет замуж.
У Любови Тихоновны было четыре сына и две дочери. Самый старший, Владимир, человек военный, танкист, вышел в отставку и прочно обосновался на юге. Пишет иногда — и за то спасибо: как-никак, сам дедушка. Погодок его, Леонид, сложил голову на Керченском полуострове. (Был бы жив Леня, уж он никуда бы не уехал от родителей.) Третий сын, Георгий, хотя и вернулся с войны целым и невредимым, но тоже давно отбился от дома. О дочерях и говорить не приходится: они — отрезанные ломти. Выходит, вся надежда на меньшого сына, на Олега, — должен он, в конце концов, привести в дом молодую хозяйку.