Реквием по братве
Шрифт:
Сперва Люсьен Ивановна думала, что телевизионная подружка над ней подшутила, вместо писателя подсунула обыкновенного братка, но и тут не была в обиде. У нее и прежде водились любовнички из «золотой» московской молодежи, причем из самых колоритных, с «ролексами», с массивными цепями на шее, в малиновых пиджаках и со всеми прочими прибамбасами; и все они были хороши тем, что были одноклеточными, словно рожденными для того, чтобы доставить женщине удовольствие и сгинуть. Почти биороботы, предназначенные для наливания в них горючего (водки) и совокупления. Бабочки-однодневки. Утомленную, измученную высоколобыми поклонниками Люсьен Ивановну, как знаменитого поэта, все чаще тянуло в неслыханную простоту. Но с Саньком она ошиблась. Он на самом деле оказался писателем, да еще каким! После недельных подначек Санек, как-то криво ухмыляясь, передал ей довольно толстую, в триста печатных страниц, рукопись. Читая ее, Люсьен Ивановна временами приходила
— Ну а как он, Люсечка, во всем остальном?
— Знаешь, миленькая, — серьезно и с благодарностью ответила Люсьен Ивановна, — вполне на уровне. Я даже поражаюсь. В творчестве он такой непредсказуемый, тонкий, а по жизни, реально, — крепенький такой, старательный бычок. Я твоя должница, Тиночка, проси, что хочешь.
— Сочтемся славою, — пошутила Таина. — Ведь мы свои же люди.
— Где ты только таких находишь?
— Секрет фирмы.
…Иноземцев и в машине находился под смутным впечатлением разговора с супругой. Что-то с ней творилось явно неладное. Дело даже не в этой ее новой игрушке — писателе, хе-хе! — а в какой-то несобранности ее поведения в последние дни. Дважды она забывала выполнить его поручения, хотя речь шла о пустяковых деловых звонках, а третьего дня на приеме в американском посольстве прокололась с Сергеем Сергеевичем Пустельгой, помощником президента, злейшим врагом Иноземцева. Пообещала таможенную протекцию российско-бразильскому концерну «Ориноко», который в черном списке отмывалыциков денег, спущенном недавно в Интерпол, занимал одну из первых строчек. Дутая, фиктивная компания, чьим руководителям, кажется, уже предъявлены обвинения сразу в четырех странах Старого Света. Ни Иноземцев, ни Пустельга не имели к этому концерну прямого отношения, это был голый крючок, закинутый интриганом наобум, — и вот на тебе! Рожа паскудная подошел к нему на приеме под руку с Люсьен и, расплываясь в омерзительной лягушачьей улыбке, радостно объявил:
— Короче, Федор Герасимович, с женщинами иметь дело проще, чем с такими истуканами, как мы с тобой. У них ум свежее.
— Чего ты хочешь? — заранее нахмурился Иноземцев, не выдерживая ликующего взгляда подковерного бойца.
— Чего хотел, то уже в кармане, — хохотнул негодяй и, оглянувшись по сторонам, заговорщицки добавил: — «Ориноко», брат, «Ориноко»!
— Не юродствуй, Сергей Сергеевич, — попросил Иноземцев. — Что — «Ориноко»?
— С твоего высокого соизволения даем ему зеленую улицу на российском рынке.
При этих словах пышнотелая Люсьен Ивановна, которую мерзавец нежно обнимал за талию, задергалась, как лисичка в капкане. Кровь бросилась Иноземцеву в лицо. Он сразу понял, что этот шутовской разговор сегодня же будет передан монарху. И несомненно, с добавлением самых невероятных подробностей.
— Мелко понтуешь, Сережа, — сухо сказал он. — Выдыхаешься, что ли?.. Я с подставными дел никогда не имел и тебе не советую.
— Нет, почему же… — торжествующе гудел подонок. — Эти парни веников не вяжут. За «Ориноко» большие капиталы, я тебя понимаю, дружище. Но все же… осторожность, конечно, не помешает.
Иноземцев счел за лучшее повернуться спиной и таким образом прервать похабный разговор.
Так, по пустякам, она его прежде не подставляла… Были и другие неприятные шероховатости чисто бытового свойства. К примеру, ни с того ни с сего надавала оплеух своей любимой горничной Машеньке Тюриной, которая якобы пролила кофе на туалетный столик. Или вдруг потребовала уволить конюха Дему, который на загородной конюшне обихаживал четырех
Иноземцев через переговорное устройство связался с водителем и велел остановиться. Они были почти в Центре, а Федор Герасимович так и не решил, куда ехать дальше. Ощущение легкой утренней паники было для него обычным. Кроме министерского поста, на нем висело столько важных государственных должностей и обязанностей — фонды, советы, комитеты, комиссии, — что каждый день начинался, как шарада. Он не мог разорваться, чтобы попасть во все места, приходилось лавировать, выбирать из важного наиважнейшее, и день ото дня, учитывая сложную политическую ситуацию (выборы на носу, экономическая разруха, война в Чечне, коррупция, спятивший монарх), делать это становилось все труднее. Незаменимым помощником была Элла Владимировна Гейтцель, его бессменная, уже в течение пятнадцати лет, секретарша, можно без преувеличения сказать, правая рука. При ней как-то незаметно сколотилась небольшая группа толковых ребятишек, кажется, ее ближайшая родня, которая только тем и занималась, что просеивала его рабочий график, убирая лишнее, ненужное, тасуя встречи, планерки, совещания, даже заграничные поездки, как карты в пасьянсе. С одной стороны, зависимость от подсказок Эллы Владимировны его тяготила, с другой стороны, он уже не представлял, как без нее обойтись, тем более, реальность показывала, что мадам Гейтцель никогда не ошибалась. Она была гениальным координатором и еще ухитрялась во всем этом бедламе раза три в неделю выкраивать для Иноземцева по несколько часов для вольного досуга. К слову сказать, он не особенно в этом нуждался, но ничего не поделаешь, с волками, как говорится, жить… Если бы за ним не водилось таинственных отлучек, он выглядел бы подозрительно для своих соратников, денно и нощно занятых рыночным обустройством России.
Он связался с Эллой Владимировной по радиотелефону. Как всегда, мадам отозвалась с первого сигнала.
— Элеонор, дорогая, я возле Крымского моста… Куда мне дальше?
Элла Владимировна четко, сухо, без всяких эмоций перечислила три маршрута, наложенные друг на друга с паузой в тридцать — сорок минут. Все — до обеда, до двух часов.
— Милочка моя, — озадачился Федор Герасимович. — Я же не метеор… И потом, какая такая острая необходимость, чтобы мне присутствовать в Минобороне? Это же рутинное совещание…
— Вы обещали встретиться с господином Казакевичем, — напомнила секретарша. — На нейтральной территории. Он специально туда приедет. Это очень важно.
Иноземцев потер переносицу. Казакевич Иерарх Тихонович. Из министерства финансов. Да, это нельзя откладывать.
— Хорошо, а что это за мистер Шульц-Гремячий из Фонда мира? Что это за чертов брифинг, о котором я вообще не слышал?
— Вы слышали, Федор Герасимович… Мы подавали справку. Это личная просьба… сами знаете кого.
— Ага, — буркнул Иноземцев, почувствовав привкус желчи во рту, что всегда случалось, когда речь заходила о «семейных» проблемах. — Тему встречи уточни, пожалуйста.
— Предположительно: координация контрмер против разнузданной кампании якобы по отмывке грязных денег.
— Кто такой Шульц-Гремячий?
Ответ последовал без заминки:
— Доверенное лицо. Абсолютно надежное.
— Почему именно — Фонд мира?
— Это инициатива… казначея… Но мы дали согласие.
— Ладно… — Федор Герасимович уже понял, что от встречи с загадочным Шульцем не отвертеться. То есть, как раз следовало отвертеться, чтобы не дать втянуть себя в международную разборку, но делать это придется с помощью хитроумных дипломатических уловок, в которых Иноземцев не считал себя великим мастером. Что ж, выбирать не приходится…
— Элеонор, ради всего святого, давайте хотя бы перенесем интервью на телевидении.
— Нельзя, — мягко, но строго возразила секретарша.
— Что значит нельзя? — Иноземцев повысил голос. — Эта небритая нечисть… я вообще не хочу с ним говорить. От него воняет! У него изо рта брызги летят! В прошлый раз после эфира у меня на щеке чирей вскочил. Ты же помнишь.
— Федор Герасимович! Вы не появлялись на экране уже четыре дня. В предвыборный период это критический срок. Вам не о чем волноваться. Передача пойдет в записи, монтаж мы проконтролируем. Вопросы и ответы у вас на столе.