Реквием в Брансвик-гарденс
Шрифт:
При всем своем горе она была в ярости.
– Юнити будоражила вас, – продолжила Трифена. – Она ткнула мужчин носом в их собственные предрассудки, в тот страх и гнет, который вы производите, не замечая этого. – Руки ее сжались в кулаки. – Все вы настолько уверены в своей праведности, что подчас я готова отлупить любого из вас! В сердце своем все вы радуетесь ее уходу, потому что она задавала вопросы, от которых вам становилось не по себе. Она заставляла вас смотреть на себя, и увиденное вам не нравилось – потому что все вы ханжи. Боже! Я никогда не чувствовала себя такой
– Мне очень жаль, – проговорил Доминик со всей возможной в ситуации искренностью. Он подумал, что Трифена самым отчаянным образом ошибается, что она словно бы подхватила снедавшие мисс Беллвуд страсти как какую-то заразу. Однако чувства ее были реальны, в этом сомнения быть не могло. К чувствам он и обратился: – Вижу, что вы оплакиваете ее куда более искренно, чем все мы. Быть может, вы сумеете пронести дальше ее идеалы и верования?
– Я? – Миссис Уикхэм явно была удивлена, но отчасти и польщена. – Я не пригодна для этого. Я ничему не обучена – кроме шитья, живописи и домоводства. – Лицо ее недовольно скривилось. – При наличии хорошей кухарки и домоправительницы, конечно. Вот Кларисса изучала теологию… самое бесполезное занятие для девицы. На мой взгляд, она делала это только затем, чтобы угодить отцу и доказать, что она умнее Мэлори.
– А разве вы не учили в школе французский язык?
– Какое-то время у меня была француженка-гувернантка. Да, конечно, я говорю по-французски. Но, видит бог, это же бесполезно! Никаких исторических или теологических трудов на французском не пишут.
Так она воспринимала необходимость иностранного языка.
– Но, быть может, любая другая отрасль знаний поможет вам преуспеть и добиться того же самого в отношении женщин? – предположил Кордэ.
Глаза его собеседницы сверкнули:
– Неужели это мое призвание? И теперь вы намереваетесь сообщить мне, что смерть Юнити является всего лишь частью божьего плана, который все мы должны принять, но никак не понять? И что все это я пойму, когда попаду на небо?
– Нет, не намереваюсь, – резким тоном возразил священник. – Вы не хотите этого слышать, a я не считаю такую мысль правильной. На мой взгляд, смерть Юнити – дело весьма человеческое и не имеющее отношения к Богу.
– А я считала Бога всемогущим, – задиристым тоном произнесла Трифена. – А это означает, что все это, – она вытянула вперед руку, – Его вина.
– Вы хотите сказать, что Он, как кукольник, дергает всех нас за веревочки? – спросил Доминик.
– Полагаю, что так…
– Почему?
Женщина нахмурилась:
– Что почему?
– Почему? – повторил ее собеседник. – Зачем Ему эти хлопоты? На мой взгляд, это занятие совершенно бесцельное и жутко одинокое.
– Я не знаю почему! – Миссис Уикхэм пришла в раздражение, и голос ее сделался тонким и резким: – Священник – вы, а не я. Это вы верите в Бога. Спросите Его! Или Он вам не отвечает? – В ее полном гнева голосе теперь звучала победная нотка. – Быть может, вы говорите недостаточно громко?
– Это зависит от того, насколько далеко отстоит от нас Бог, – возразила появившаяся в двери Кларисса. – Тебя вон еще с половины лестницы слышно.
– Что ты хочешь сказать? – сердито бросила сестре недовольная ее вторжением Трифена. – То, что Бог проживает на середине лестницы?
– Едва ли, – возразила мисс Парментер дрогнувшими губами. – В таком случае Он мог бы остановить Юнити в ее падении и она просто растянула бы лодыжку, а не сломала шею.
– Прекрати, ради бога! – выкрикнула младшая из сестер, после чего повернулась на месте и вылетела из комнаты через дверь, находившуюся в дальнем ее конце… Створку она захлопнула за собой так, что картины на стене затряслись.
– Мне не следовало говорить этого, – с раскаянием заметила Кларисса. – Никогда не замечаю, когда следует придержать язык… Простите.
Доминик не знал, что и сказать. Ему казалось, что он привык к безответственному юмору старшей хозяйской дочери, однако оказалось, что это вовсе не так. Часть его существа готова была рассмеяться, обретая облегчение от скорби и тревоги, но он понимал, что это было бы абсолютно неуместно – более того, попросту мерзко. Теперь Кордэ был повинен в ее осуждении в большей степени, чем это было на самом деле.
– Вы поступили крайне ошибочно, Кларисса, – произнес он резким тоном. – Совершенно бездумно. Бедная Трифена оплакивает подругу, а не испугана и не потрясена, как все мы.
Мисс Парментер вздрогнула, и на лице ее появилось несчастное выражение. Она отвернулась:
– Да, я понимаю это. Мне хотелось бы сказать, что я симпатизировала Юнити, но это не так. Я нахожусь в ужасе, не зная, что может случиться с отцом, и это заставляет меня говорить, не подумав. – Девушка глубоко вздохнула. – Нет, не так. Я сделала это… вполне осознанно. Значит, так работает мой ум.
Теперь в ее голосе ощущался вызов. Вновь повернувшись к нему, она посмотрела Доминику в глаза:
– Интересно, не следует ли всем нам надеть траур к обеду? Наверное, мне лучше это сделать. Но целый год ходить из-за нее в черном я не буду, – добавила Кларисса. – Хорошие манеры требуют неделю, а год – это ханжество. Надо сходить и попросить Брейтуэйт подыскать мне что-нибудь.
Пожав плечами, она направилась прочь.
Обед получился весьма трудным. Рэмси оставался в своей комнате, и ел ли он то, что отослали ему наверх, никто в столовой сказать не мог. Остальные сидели за длинным столом красного дерева в почти полном молчании. Слуги подавали очередные перемены и уносили едва тронутые блюда. Вита пыталась затеять некий пустяковый разговор, однако никто не поддержал ее.
– Повариха будет оскорблена, – заметила Трифена, провожая взглядом тарелки. – С ее точки зрения, любую проблему можно разрешить едой.
– Ну, отказ от еды тоже не помогает, разве что в случае расстройства желудка, – заметила Кларисса. – Да и прочих неназываемых болезней. Слабость не поможет. Как и ночное бдение.
– Но пока еще никто не бодрствовал всю ночь, – терпеливым тоном проговорил Мэлори. – Все случилось только сегодня утром. И если нам не удастся уснуть, так это потому, что мы слишком расстроены и встревожены, чтобы спать. Одному только Богу ведомо, что теперь может случиться.