Реквием
Шрифт:
Теплый упругий ветер гнал по пшеничному полю почти непрерывно бегущие волны. Я складывал кулаки в трубочку и через отверстия смотрел на них до головокружения. Мне казалось, что такими же должны быть морские волны.
Много позже, будучи в Ялте, а затем, отдыхая с младшим сыном Женей под Одессой в Вапнярке, подолгу смотрел в морскую даль, пытаясь испытать то очарование, о котором рассказывали возвращающиеся с моря родственники и знакомые. Мне казалось, что рассказывая о море, все фальшивили, так как глядя на море, в моих глазах перекатывались волны пшеничного массива.
Отдыхая на море в Вапнярке чуть больше недели, последнее воскресенье до полудня мы посвятили
— Ненормальные! — в один голос заявили, провожая нас, племянники, коренные одесситы, жившие в центре города в двухстах метрах от берега моря.
— Придурки — сказала жена, когда мы глубокой ночью заявились домой.
Я любил заходить вглубь пшеничного поля, начинавшегося за старой лесополосой. Эта широкая заросшая лесополоса, напоминавшая лес, впоследствии была выкорчевана и распахана, а молодая лесополоса переместилась метров на сто ближе и параллельно селу. Перейдя лесополосу, я направлялся к самой высокой точке поля.
Лежа на спине, часами всматривался в небо, которое с этого места казалось ближе. Провожал глазами проплывающие облака, которые, по ходу своего движения бесконечно меняли форму и размеры. Бегущее небольшое облако вдруг неуловимо исчезало, растворяясь в светлой синеве. Плывущее неподалеку большое облако напоминало голову белого барашка, затем, вытягиваясь, расщеплялось, и превращалось в разинутую пасть огромного крокодила. Другое облако двигалось в виде плывущего по воде белого лебедя, только без головы. И когда в конце удлиняющейся шеи я ожидал увидеть вырастающую голову, облако уже напоминало гигантский кривой кабачок.
Будучи взрослым, я помогал отцу собирать полову. Рассказав ему о многих часах, проведенных мной в этом поле, услышал:
— На этом самом месте строились бордеи (полуизбы-полуземлянки) переселенцев, первых жителей Елизаветовки. Здесь было и первое жилище моего деда, и твоего прадеда — Прокопа. Я огляделся по новому. После многолетних глубоких вспашек, ничто не напоминало, что здесь когда-то рождались, жили, любили и умирали люди — мои предки.
В конце июня — начале июля зрели вишни. В селе разделяли их на два сорта: светоянские и хруставки. Свои названия сорта вишен ведут из польского языка, но что они означают, вразумительного ответа у старожилов я не получил. Светоянские вишни зрели раньше. Это были относительно крупные, слегка приплюснутые мясистые ягоды ярко-красного цвета. Спелые, они были довольно сладкими с небольшой кислинкой.
Мы уставали ждать, когда вишни созреют и ели их, едва они приобретали желтовато-розовый оттенок. Забираясь на дерево, спелые вишни мы поедали с хлебом полным ртом, часто забывая выплевывать косточки. На хлебной мякоти оставались ярко-розовые следы наших зубов. По воскресеньям, выбрав булавкой косточки, мама варила варенье на зиму, но я его никогда не любил.
Хруставки поспевали позже, длительно сохраняя кислый вкус. Становясь красно-бурыми, почти черного цвета, они становились сладкими, со слегка терпким привкусом. Хруставки насыпали в один ряд на противни и, выставив на пологие крыши пристроек, сушили. На широких подоконниках в узкогорлых бутылях бродила наливка, постепенно съедая, насыпанную на вишни, шапку сахара.
Чуть позже созревали папировки, которыми мы объедались. Каждое лето, когда в садах созревала, как говорили в селе, зеленина, мы резко худели, без меры поедая зрелые и незрелые вишни, черешни, яблоки и абрикосы. На фоне серо-бронзового загара наши ребра под кожей выпирали особенно рельефно.
Одновременно с созреванием летних яблок начиналась уборка хлеба. Мое детство застало еще ручную косовицу. В те дни в предвечерние часы село наполнялось дробным стуком отбиваемых на завтра кос. Поднимались затемно, выходя в поле по утренней росе. Неспешно выстраивались в ряд на ширину замаха.
Левый фланг занимали опытные, подчас десятилетиями вручную убиравшие урожай, косари. За ними становились более молодые, а самый правый фланг занимали новички, впервые вышедшие на косовицу. За косарями вторым рядом становились женщины, в большинстве жены, следующие за своими мужьями.
Вытащив из голенища брусок, старший ловко поводил им с обеих сторон косы, извлекая слегка дребезжащий звон, который ни с чем спутать невозможно. Положив косье на правую ключицу, вожак громко плевал в раскрытые ладони, потирая их. Взяв косу, слегка трусил ею, как бы проверяя прочность креплений. Замах. Йэх!
Слегка вздрагивая, стебли не успевали падать. Подхваченные деревянной дугой грабелек, вмиг потерявшие связь с корнем, стебли тут же ложились в аккуратный валок по краю поля. Выждав несколько шагов, за вожаком замахивался второй. И так далее, все шли по полю косым рядом.
Следующие за косарями женщины серпом подгребали к себе часть валка из расчета на один сноп. Из отделенной кучки вязальщица выхватывала всегда одинаковый пучок стеблей, делила его пополам и складывала внахлест обрезанными краями наружу. Перекрученное в руках посередине, будущее перевясло одной половиной зажимала под мышкой, ловко скручивая свободную часть. Скрутив, зажимала под мышкой второй конец, докручивала.
Ловко подведя перевясло под часть валка, неуловимо перетягивала перевясло уже вокруг снопа. Затем, подоткнув скрученный узел за перевясло, завязывала. Сноп готов! Я, следуя за мамой, сотни раз наблюдал, как она скручивает перевясло и вяжет сноп, но стоило мне взять в руки заготовку, все разваливалось в руках с самого начала, падая в разные стороны. Так и не постиг я этот простой, казалось бы незамысловатый, прием хлеборобов.
Отец, как и все косари, выходил на косовицу в кирзовых сапогах или ботинках. Я же бежал за ними босиком, либо в сандалиях на босу ногу. Если натоптанные за лето огрубевшие черные пятки были нечувствительными к острой стерне, то вокруг щиколоток к концу дня кожа сплошь была исколота и исцарапана. К вечеру щиколотки, казалось, были обвиты двумя черными кольцами из-за густо насевшей на ссадины пыли, независимо, обувал я сандалии или нет. К моему большому стыду, вспомнить, как была обута мама, и были ли у нее исколоты ноги, я, как ни стараюсь, не могу.
Сноповозками и просто телегами с широкими паташками снопы свозили на колхозный ток. Ток представлял собой большую ровную площадку, чисто оструганную от травы и за несколько дней до уборки политую водой, Высыхая, мокрый слой превращался в прочную корку, покрывающую ток.
Часть урожая молотили вручную цепами, часть пропускали через молотилку, вращаемую с помощью, пыхтящего черным дымом, мотора. Мы все толпились возле молотилки. Работа одного мотора завораживала нас. Широкий прорезиненный ремень объединял мотор и молотилку. Ремень двигался бесконечной лентой, мерно постукивая скрепленным проволокой швом.