Рельефы ночи
Шрифт:
Картины, картины любви… Картины жизни…
Все есть картина. Все есть фреска. Все есть икона внутри темного храма, и луч солца падает из-под купола, и пылинки играют, плавают, как мальки, в призрачном золоте.
«Уснуть и не проснуться? Отличная штука. Ишь чего захотела! Смерть, она ведь… у-у-у-у…»
Он скусил зубами черную нитку.
«Смерть у каждого разная. И мы, никто, не знаем, какая она на самом деле».
«Да ведь и я тоже не знаю, — муж разгладил грубый шов на жесткой коже. — Я об этом не думаю. Смерть придет в свой черед. И возьмет нас с собой. И все. Это
«Если я умру первой, похорони меня, пожалуйста, не на кладбище!» Муж оторвался от шитья и подозрительно уставился на меня. «Не на кладбище? А где же?» Я слышала насмешку, любовь и веселье в его здоровом, крепком, как крепкий топор или молоток, родном голосе. «З-з-з-з… здесь. Рядом». — «Рядом?» В его глазах ясно изобразилось уже искреннее удивление. «Да что с тобой?»
Не опуская головы, я сказала мужу тихо, тихо:
«Я хочу лежать в земле рядом с тобой. Поблизости. Ты позови старух читать надо мной Псалтырь, как положено, два дня. А на третий тихонько вынь из гроба, возьми лопату… и похорони. Тут. Перед домом. Во-о-о-он… — я показала пальцем на окно, — на том откосике. Туда Марс уполз. Умирать. Он же лежит рядом с нами. Он тут. Он…»
Глотку перехватило невидимой веревкой. Муж бросил куртку на пол. Воткнул сильными пальцами иглу в чертову кожу.
«Ты… милая моя… я же тебя люблю… я же тебя…»
Я уже сладко, освобожденно, щедро плакала, прижавшись к его большой теплой груди, затихая в его руках.
И он сказал мне тихо, твердо, на ухо:
«А если я уйду раньше тебя — ты меня в деревне похорони. Я простор люблю. Там народу нет никого. Там — ветер, березы. И река. И кошки, там так много кошек, ну что ты, не плачь, ну пожалуйста! Хочешь, мы возьмем другого кота? Рыжего? Черного? Белого, как снег? Хочешь?»
«Его Оська застрелил», — вырыдала я.
«Не знаешь — не говори! Да может, он сам ушел! Может, время ему пришло! Коты, если зачуют плохое, уходят из дома. Чтобы их смерть не видел никто».
«Вот так бы и у людей…»
«У нас другие обычаи. Мы…» Он не договорил.
«Мне не надо другого! Мне — Марса — надо!»
«Милая моя, ну брось реветь, это же не ребенок, чтобы так сокрушаться… Когда уж это все было… Давно уж… Быльем поросло… Ты бы так не плакала, если бы…»
Он опять не договорил, но я поняла: «если бы Осип у нас погиб».
«За живых молиться надо», — сказал муж жестко, далеко, словно с неба, над моей головой.
И я кивнула и руками размазала горькие, противные на вкус слезы по красному, ужасному, горячему лицу.
И он поднял мое лицо жесткими пальцами, выше, к себе, и поглядел мне в глаза глубоко, и, нежно смеясь, сказал: «Ну хочешь, я тебе его портрет напишу?»
«Кого?»
«Кота».
«Ты котов никогда не писал. У тебя не получится».
Рот мой улыбался, и по рту, по подбородку упрямо, неостановимо слезы текли.
«Я мастер котов. Я мастер кошачьих полуфигур. Ты еще не знаешь. Я гений Возрождения. У тебя над кроватью будет висеть портрет кота. Марс Первый, царь всего кошачьего, и собачьего, и мышачьего царства, император…»
«Замолчи! — я закрыла рот мужа ладонью. — Зачем ты!»
«Ну тогда я твой портрет напишу. Обнаженную натуру. Разденешься и будешь позировать. Ты ведь у меня красивая».
«Еще красивая. Завтра уже не буду».
Игла торчала из чертовой кожи куртки серебряной, жадной занозой.
7.
Я знала, что за котов не молятся, вообще по-церковному за зверей не молятся, запрещено, молятся только за людей, живых и усопших. Но я все равно молилась за нашего погибшего кота перед иконой Божьей Матери «Знамение». Богородица, на золотом фоне, поднимала золотые руки; у нее на животе, в золотом круге, сидел и улыбался маленький Спаситель, и оба Их лица, Матери и Сына, излучали золото чистой, солнечной радости.
«Всякая живая душа — твоя, Господи, и сохрани в Небесном Царстве Своем душу милого нашего, умного котика, красавчика родного… пусть он, у Тебя, так же мышей ловит… так же за кошечками гоняется… так же песню, песню вечную поет… Тебе поет, Господи…»
Что я бормотала — я не понимала.
Нет, я, конечно, не только за кота молилась. Я молилась и за Осипа и его дружков, чтобы Господь вразумил их, наставил на путь истинный; я молилась за маму, еще живую, старенькую, дай ей Господи еще пожить на свете; молилась я за душу покойной Гули, первой супруги мужа моего, а она некрещеная была, и мусульманство тоже не приняла, а креститься перед смертью так и не успела, хотя и хотела, так тем более нужно о странствующей душе молиться, чтобы она обрела долгожданный покой; и о муже моем, труженике вечном, работнике старательном, художнике золотом, молилась я, и о том, чтобы он любил меня, дуру такую, слезливую.
И однажды мне во сне явился Марс.
Он явился торжественно и чудно, как царь котов. Усы вокруг его счастливой, толстой и пушистой морды торчали в разные стороны, как серебряные стрелы. На лбу был, черными полосками, начертан древний зверий знак: «ГОСПОДИН». От белой манишки на мягкой шерстистой груди исходило царское сияние. А как сверкали глаза, изумрудины, крыжовничины! Искры рассыпали! Лучше салюта! Моим глазам больно стало. Я протянула к коту руки и тихо спросила, сама себе не веря:
— Марсик, ты жив? Котик, ты жив?!
Кот изогнул полосатую спину, вытянул вперед длинные, кудлатые лапы, выпустил когти, сладко, длинно потянулся, поднял кверху зад, распушил хвост, и из его глотки донеслась до меня знакомая сложная фиоритура:
— М-р-р-р-ряоа-а-а-а!.. грр-р-р-рмр-р-рах… Миа-и-и-и-иррр!.. Муау-оу-у-у-у…
Он снова разговаривал со мной. Он пел мне арию. Он читал мне проповедь. Он был мой маленький звериный священник, мой родной шерстяной ребенок, мой полосатый выкормыш, и плевать мне было на то, какие тысячи, миллионы котов нянчили и тетешкали принцы и короли, магнаты и царевны, крестьянки и углекопы, санитарки и генералы, — это был мой, мой, слышите, только мой кот, и он снова был жив, и я видела его и слышала. Он пошел ко мне в руки, доверчиво, как раньше, я схватила его, погрузила лицо в его полосатый, как матрац, шерстяной бок, крепко поцеловала его в хищную, веселую, усатую морду — и крикнула: