Религия
Шрифт:
Когда черный монах наконец явился к нему, его визит был обставлен с той особенной театральностью, какая свойственна только инквизиции.
Тангейзер услышал, как дверь отперли и открыли. Звук шагов и позвякивание доспехов, последовавшие затем, показались оглушительными в той тишине, к какой он привык. Один человек или двое? Да, двое. Свет факела пробился из лишенной очертаний темноты и описал круг над зевом Гувы. Факел остановился и продолжал светить, зависнув прямо в воздухе; Тангейзер догадался, что его древко закрепили на стене
Тангейзер ждал — ему показалось, что не стоит покидать свою темницу с излишней поспешностью. Слухом, обостренным пребыванием в тишине, он улавливал потрескивание пламени — и еще он слышал человеческое дыхание. Дыхание было размеренным и спокойным, как его собственное. В дрожащем свете, падающем сверху в его яму, он осознал свою наготу, увидел языческие татуировки на руках и бедрах, мерцание золотых львов на запястье. Но он уже давно привык к собственной позолоченной наготе. Тангейзер поднялся по лестнице, зная, что ему в спину смотрят чьи-то глаза, и ступил на край Гувы. Он развернулся.
На другой стороне разделяющей их дыры в полу стоял Людовико. Хотя тьма за его спиной была непроницаемой, Тангейзер чувствовал, что больше в комнате никого нет. Людовико был великолепен в своих черных доспехах от Негроли. Недавно починенный нагрудник сверкал, будто бы свет падал не от факела на стене, а от украшенной эмалью стали. Он стоял с непокрытой головой. Он явился сюда без оружия. Свет, падающий со стены, оставлял половину его лица в темноте. Глаза его были стигийскими озерами. Если он и удивился бодрости Тангейзера, то не подал виду. Людовико наклонил голову в знак приветствия. Тангейзер уселся, скрестив ноги, на край Гувы и уперся ладонями в колени. Он кивнул Людовико в ответ, и оба они некоторое время рассматривали друг друга через пропасть.
Прошло несколько минут. Может быть, даже много. После лишенного времени молчания ямы это казалось вполне естественным. Потом Тангейзер осознал, что это некое действо, направленное на его подчинение.
— Какой сегодня может быть день? — сказал Тангейзер.
— Праздник Рождества Богородицы. Суббота, восьмое сентября.
Шесть дней. Ему показалось, что прошло одновременно и больше и меньше времени.
— День или ночь?
— Осталось два часа до рассвета.
— И город все еще держится?
— Не просто держится, — ответил Людовико. — Осада уже снята.
Тангейзер внимательно посмотрел на него. Ни одна новость не могла бы быть более сомнительной, однако у Людовико не было причин обманывать его.
— Вчера утром около десяти тысяч солдат высадились на берег залива Меллиха, — сказал Людовико. — Они остановились лагерем на хребте Наш-Шар.
— А что турки? — спросил Тангейзер.
— Они сняли свои осадные орудия и, как говорят, отходят
— Мустафа бежал от десяти тысяч?
— Наш великий магистр освободил одного пленника-мусульманина и дал ему понять, что подкрепление на самом деле в два раза больше.
Тангейзер обдумал услышанное. Религия победила. А он, оказывается, пытался сбежать с острова как раз в тот момент, когда в побеге уже не было нужды. Людовико пошевелился, свет упал ему на глаза, и Тангейзер заметил, что от него тоже не укрылась подобная ирония судьбы.
— Все так и есть, даю честное слово, — сказал Людовико. — Вы вряд ли могли бы найти более неподходящее время для побега.
— Я полагаю, ты пришел сюда не просто для того, чтобы сообщить мне радостные новости, — ответил Тангейзер.
Людовико посмотрел куда-то ему за спину, потом уселся на стул, придвинутый к краю Гувы.
— Насколько я знаю из рассказов о вас, вы — человек, способный отказаться от своего прошлого, когда того требуют обстоятельства. От семьи, страны, религии, правителя, дела. Даже от вашего горячо любимого «Оракула».
Тангейзер не мог привести убедительных доводов, противоречащих этому утверждению.
Людовико улыбнулся.
— Даже от Сабато Сви.
Зловещий оттенок этой фразы едва не вынудил Тангейзера возразить. Но он вернее добьется поставленной цели, если Людовико будет считать его беспринципным негодяем.
— Значит, Сабато так и не вернулся в Венецию.
— Он вообще не покидал Мессины, чем обязан, насколько я знаю, некоему Димитрианосу. — Рот Людовико дернулся от омерзения. — Доносить на иудеев — всеобщее увлечение.
Тангейзер думал, что давно уже невосприимчив к страху и жалости. Он закрыл глаза. Если бы он не сделал этого, то мог бы, пожалуй, обогнуть яму и разодрать черного монаха на куски. Или же открыть настоящую глубину своего горя. Ни то ни другое не сослужило бы ему доброй службы.
Людовико предоставил ему некоторое время предаваться безмолвной скорби.
После чего продолжил:
— Этого жида вы забудете. Точно так же, как должны забыть леди Карлу.
Тангейзер принял необходимый сейчас бездушный вид.
— Моя женитьба на Карле должна была стать платой за оказанные услуги. Я мечтал сделаться графом. Речь никогда не шла здесь о делах сердечных.
— Но с ее стороны, кажется, все иначе.
— Женщины склонны к пылким увлечениям, особенно по отношению к своему защитнику. А уж защитник ее ребенка обладает в глазах женщины особенной притягательностью.
— Я рад слышать, что вы сами сказали это, — произнес Людовико. — Эти слова подтверждают мои собственные наблюдения, но вы более умудрены в подобных вопросах.
— Я и сам был некоторым образом монахом.
— Но вы никогда не влюблялись.
— Этой пропасти я никогда не преодолевал. Моя слабость относится к сфере телесной, а не духовной.
— Эта испанка, Ампаро, без ума от вас.
— С ней все хорошо?
— Как и Карле, ей обеспечено уважение и максимальные удобства.
— Мне бы не хотелось узнать, что ее каким-нибудь образом обидели, — произнес Тангейзер.