Религия
Шрифт:
— Эта ведьма была тюремщицей Ампаро, — сказал Тангейзер. — Ампаро мертва.
Борс заморгал, и его ярость утихла от горя, потому что он считал Ампаро своим другом и он тоже не сумел защитить ее. Тангейзер протащил старуху по полу темницы, и она что-то забормотала в ужасе, когда Борс схватил ее за шею. Тангейзер показал на oubliette в полу и на изломанное тело кричащего тюремщика, заполнившего собой дыру.
— Пусть старая карга составит ему компанию!
Суббота, 8 сентября 1565 года — Рождество Пресвятой Богородицы
Равнина Гранд-Терре — хребет Наш-Шар — залив Святого Павла
Избегнув мрачной участи, которая казалась предрешенной, жители города всей душой отдавались празднованию. Церкви были настолько переполнены, что «Te Deum» [115] распевали прямо на улицах, а капелланы служили мессу прямо на площади перед госпиталем и на рыночной площади. Были выставлены для всеобщего обозрения иконы Пресвятой Богородицы, колокола звенели о спасении. Люди обнимались посреди развалин и плакали. Рука Иоанна Крестителя была вынесена из монастырской ризницы и пронесена через благоговеющую толпу. Люди получили ответ на свои молитвы, их стоический героизм был вознагражден. Воля Господня осуществилась. Рыцари Священной Религии были оправданы перед вечностью и всем миром.
115
Древний христианский гимн св. Амвросия Медиоланского.
Однако через все это веселье ехали три всадника, чьи сердца были закрыты радости.
Их кони перешагивали через ядра, засевшие в булыжниках мостовой; всадники двигались через опустевшие баррикады, направляясь к Провансальским воротам. Тангейзер поглядел наверх. На бастионе у себя над головой он увидел, как спускают с виселицы последнего, самого невезучего, мусульманина, сто десятую жертву осады. Кусок стены рядом с проломом застонал и с шумом съехал в ров, подняв тучу пыли, — словно сами камни запротестовали против такой жестокости. Но если кто-то и услышал, никто не обратил внимания. Призывы муэдзинов больше не доносились эхом с окрестных холмов.
Ворота стояли открытые, они проехали под надвратной башней и выехали на равнину Гранд-Терре. Тысячи брошенных на произвол судьбы трупов лежали, раздуваясь и разлагаясь под солнцем, и если турки были побеждены, то победить сонмы мясных мух было невозможно, и они кружили над черной и зловонной пустыней жужжащими синими вихрями. Стервятники прыгали по падали, вороны, галки и морские чайки кричали и переругивались, описывая круги и по-своему, мрачно, празднуя победу.
Тангейзер, Борс и Гуллу Кейки ехали, растянувшись в ряд, через эту мерзкую местность, словно три всадника Апокалипсиса, в их отряде не хватало только Голода. Никто не произносил ни слова, потому что здесь нечего было сказать, и, даже если бы слова нашлись, в них не было бы проку. Во все стороны, куда доставал глаз, тянулась земля, опустошенная войной. Провалившиеся подземные галереи, кое-где до сих пор дымящиеся, прорезали поверхность плоской равнины, словно свидетельства какого-то масштабного природного бедствия. Вырубленные в камне траншеи, тянущиеся по склонам холмов, были пусты. Лощины, спускающиеся с вершин, были загажены обломками орудий, старыми банниками и кучами человеческих экскрементов. Справа от них разрушенный фасад форта Сент-Микаэль стоял в жирных подтеках запекшейся крови, сажи и свиного жира. Ров под крепостью был с горой завален обгорелыми человеческими останками, на которых пировали черви. Когда они проезжали через руины Бормулы, через которые столько раз проходили наступающие — и только для того, чтобы оказаться отброшенными назад, — им попадались кости и оружие, заржавленные обломки доспехов, лишенные плоти черепа людей и коней и пожелтелые куски гнилой плоти, собранные в многочисленные высокие кучи. Лошади пугались, когда возмущенные стервятники принимались хлопать крыльями и кружить над головой, особенно сильно дрожал охваченный страхом Бурак, словно благородная душа животного не могла смириться с таким чудовищным зрелищем.
Они поднялись по склону холма Коррадино и двинулись в Марсу.
Некогда плодородная равнина была испещрена сыпью от тысяч покинутых лагерных костров, усеяна пятнами отравленных колодцев и отхожих мест, гудящих от мух. Уже начинал неспешно задувать из Африки сирокко, и в дуновении пустыни бесчисленное множество дымов от запасов подожженного и брошенного турками провианта поднималось к небу. Едкие струйки дыма проносились через разодранные хлопающие палатки, опустевшие и жалкие, внося свою ноту, горькую и резкую, в сладковатое желтое зловоние разложения. На одном из дальних концов равнины стояли сотни сложенных из глиняных кирпичей очагов для выпечки хлеба, расположенных правильными квадратами, — будто деревни, выстроенные гномами, которые боятся солнечного света. И где когда-то стоял, расползшись по равнине словно зараза, убогий госпиталь, на пирамидах трупов восседали колонии сутулых птиц, а холстины и грязные навесы, сорванные со своих шестов и перекладин, болтались на ветру, будто лишившиеся остовов огородные пугала. И во всей этой лишенной растительности, позабытой богом пустыне не было ни одного живого человека, кроме них троих.
На севере, позади изрезанной шрамами горы Скиберрас, над раковиной форта Святого Эльма трепетало алое с белым крестом знамя рыцарей. На заливе Марсамшетт остатки турецкого флота отчаливали от берега и направлялись на север, в сторону залива Святого Павла. Они оставили по себе десятки подожженных галер, потому что на них не было больше ни матросов, чтобы управлять ими, ни пассажиров, чтобы отбыть на них прочь. Вся гавань была затянута черным дымом, будто бы море вскипело вдруг серой, и, когда весь этот призрачный флот догорел и ушел на дно, к небу взмыло гигантское облако белого пара, и обрывки парусов белыми перьями усеяли берег; хотя ни один живой человек не видел до сих пор ничего подобного, никто из троих не произнес ни слова, потому что никто из них не ощутил удивления, ибо в аду больше не осталось ничего, способного удивить таких, как они.
Три всадника поехали дальше, оставив эту terra damnata за спиной, и Гуллу Кейки повел их на север, к краю хребта Наш-Шар. Оттуда доносились до них звуки битвы, последней битвы, еще более бессмысленной, чем все предыдущие, которая должна была наполнить воды залива Святого Павла телами новых покойников.
На гребне холма они увидели рыцаря-командира прибывшего подкрепления, Асканио де ла Корна. От взволнованного адъютанта Тангейзер узнал последние новости.
Турецкая армия — все еще насчитывающая тридцать тысяч человек, включая обслугу, но испугавшаяся двадцати тысяч свежих сил христиан — почти все предыдущие сутки была занята погрузкой на транспорты и галеры флота Пиали. Этим утром, перед рассветом, разведчики-сипахи из отряда Сари Бейрака сообщили, что христианское подкрепление на самом деле составляет меньше половины указанной цифры, и Мустафу охватил один из тех приступов гнева, которыми он славился. Твердо вознамерившись извлечь долю славы из грядущего бедствия, он тут же высадил на берег залива Марсамшетт девять тысяч лучших воинов из того, что у него оставалось, и лично повел их маршем к хребту Наш-Шар на битву. Пусть это и делалось в припадке гнева, но славная победа могла бы настолько поднять дух турецкой армии, что Мальта была бы завоевана, несмотря ни на что. Корабли Пиали прошли вдоль побережья и бросили якоря в заливе Святого Павла, к берегу которого могла бы отступить армия в случае катастрофы.
Катастрофа и разразилась там, куда Мустафа привел своих воинов.
Между хребтами Наш-Шар и Вардижа, растянувшись на милю к северу, открывалась Бингемская котловина, начинающаяся узкой расселиной и расширяющаяся к заливу. На заре испанская пехота де ла Корны и рыцари ордена, только что прибывшие с Сицилии, спустились в котловину с холма, чтобы ответить на последний выпад турок. И в это же самое время кавалеристы де Луньи выехали из Мдины по дороге на Мгарр, идущей по холмам, и зашли с запада, чтобы атаковать колонну Мустафы с фланга. После часа яростной схватки измотанная турецкая армия отступила и побежала к заливу.
Тангейзер окинул взглядом перспективу. Простоявшая заброшенной все долгое лето, Бингемская котловина представляла собой широкую долину с выжженной травой и полями. Некогда житница острова, теперь эта котловина превратилась в залитую кровью арену, усеянную сотнями покойников, ковыляющими ранеными и десятками бьющих в предсмертной агонии ногами лошадей. Долина коробилась в жарком мареве, словно меланхолический ландшафт геенны. Тангейзер гадал, сумел ли Орланду преодолеть его.
Если сумел, значит, он на заливе Святого Павла, который едва ли являлся сейчас более безопасным местом. Залив был черен от множества галер и лодок, его воды пенили весла баркасов, отчаянно старающихся перевезти солдат обратно на корабли. По берегу беспорядочно метались тысячи людей. На плоской оконечности долины перед заливом и на невысоких холмах, закрывающих берег с юга, доблестный арьергард сдерживал мощный натиск христиан, отвоевывая для товарищей время. Вдоль всей этой линии, над которой стояли густые столбы мушкетного дыма, бушевала рукопашная. Среди поднятых турецких штандартов Тангейзер узнал санджак-и-шериф и, в самом центре, штандарт Мустафы. Упрямый престарелый генерал и его гарибы — хранители знамени пророка — будут последними, кто погрузится на корабль. Справа стояли одетые в доспехи янычары Зирхли Нефера. Алжирские мушкетеры Хассема растянулись вдоль холмов. А на противоположном конце строя, слева от Мустафы, упираясь в залив Салина, развевались желтые знамена Сари Бейрака. Кавалерийское подразделение Аббаса.
— Только посмотри на них, — произнес Борс. Могучий уроженец Карлайла сидел на коне, положив на колени дамасский мушкет. Кажется, он говорил о турках. — Сколько доблестных воинов было впустую загублено на этой скале.
— Сегодня мы здесь не ради турок, — сказал Тангейзер.
Борс ответил:
— Я знаю, кому мы хотим пустить здесь кровь. — Он заморгал и отвернулся, словно ощущал себя уже не тем человеком, каким был когда-то. Потом он снова повернулся к Тангейзеру. — Я рассказал ему все!