Религия

Уиллокс Тим

Тангейзер посмотрел на Орланду. Первый раз за все время, казавшееся теперь вечностью, Тангейзер ощутил, как что-то похожее на счастье разлилось по груди. Он сказал:

— Кажется, ты успел нарастить на своих костях немного мяса, пока жил в изгнании среди язычников.

— После работы на Галерном проливе, — сказал Орланду, — работать на Аббаса было настоящим festa. [123]

Тангейзер улыбнулся, и Орланду просиял. Но лицо его померкло, когда он взглянул на Людовико. Тангейзер подумал, что мальчик, должно быть, понятия не имеет об их вражде с монахом, точнее, не имел, пока Борс не прострелил тому кишки.

123

Праздник (ит.).

— Брат Людовико прав. Подожди нас в Эль-Борго, — сказал Тангейзер.

Он перебросил ружье Орланду, мальчик поймал его обеими руками и покачнулся на спине неоседланной лошади. Тангейзер спешился, повесил себе на шею флягу и передал поводья Бурака Орланду.

— Отведи Бурака в конюшни великого магистра. Накрой его попоной и ходи с ним, а затем проследи, чтобы его напоили, когда он остынет. Не корми, пока я не вернусь. — Он указал на пухлые сумки, свисающие с седла. — И не спускай глаз с седельных сумок.

— После такого тяжелого дня Бурак, наверное, набил копыта, — сказал Орланду. — И глаза и ноздри у него пересохли, потому что слишком много пыли и дыма.

— Отлично, — сказал Тангейзер. Он посмотрел на Людовико. — Парень — мастак в ученье и в тяжелой работе. Когда мы только познакомились, он едва ли знал, с какой стороны подходить к лошади.

Людовико подавил спазм и кивком выразил свое восхищение.

— Мальчик точно такой, как вы говорили, и даже лучше. Храбрый, гордый, мужественный.

Орланду засветился. Но Тангейзер видел, что он понимает — смерть стоит рядом, четвертым собеседником в их кругу. Тангейзер сказал:

— Ну, теперь попрощайся со своим спасителем. И поблагодари его.

— Он уже меня поблагодарил, — сказал Людовико.

— Тогда будет довольно просто попрощаться, — ответил Тангейзер.

Людовико стянул пропитанную кровью перчатку и протянул руку.

— Подойди ближе, — сказал он Орланду.

Орланду сделал, как он просил, и наклонил голову, принимая благословение. Людовико положил руку на голову мальчика. Кажется, это прикосновение переполнило черного монаха неземной радостью.

— Ego te absolvo a peccatis tuis, — Людовико поднял руку и перекрестил его, — in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.

Орланду перекрестился. Людовико протянул руку. Орланду был изумлен, потому что рыцари никогда не оказывали подобной чести таким, как он. Он пожал протянутую руку.

— Почитай свою мать, всегда, — велел Людовико. — Нет более мудрой заповеди.

— Да, господин. Спасибо, господин, — сказал Орланду.

Он поглядел на Тангейзера. Тангейзер кивнул.

— Прощайте, — сказал Орланду.

— Счастливого пути, — ответил Людовико и отпустил его руку.

Тангейзер с Людовико смотрели, как мальчик спускается по дороге. Они видели, как он проехал через руины Бормулы, пересек долину Гранд-Терре, проехал через Провансальские ворота. Потом они некоторое время стояли молча, разглядывая гавань, разрушенные крепости, наполовину сровненный с землей город, засыпанные золой и политые кровью развалины, за которые столько людей из такого множества уголков земли сражались и умирали. Колокола вызванивали победу. А Тангейзер вспомнил, что приблизительно в этом месте услышал в ночи, как Карла играет на виоле. Он вспомнил о том, как две женщины играли вместе, о тех мгновениях восторга и красоты, которые они порождали вдвоем, он вспомнил об Ампаро, как она плыла по освещенному луной заливу, и ветер в волосах показался Тангейзеру ее своенравным духом, проскользнувшим мимо. Потому что Гуллу был прав: Ампаро навсегда останется с ним. Тангейзер снова попытался вспомнить последние слова, которые она сказала ему, и снова не сумел.

Из Провансальских ворот выехала пара всадников, копыта их коней выбивали кровавую пыль из равнины Гранд-Терре. Тангейзер повернулся к Людовико. Тот покачивался в седле, бледный, осунувшийся и слабый, словно ночная тень.

— Давай-ка я помогу тебе слезть, — сказал Тангейзер.

Людовико кивнул и склонился к шее лошади. Он перекинул ногу через спину животного, но когда он перенес весь свой вес на вторую ногу, силы окончательно покинули его. Тангейзер обхватил его за талию, доспехи ободрали ему шею, пока он опускал Людовико на камни у края дороги.

— Ты второй человек за сегодняшний день, которому я помогаю сойти с коня.

— Надеюсь, тот первый был не настолько слаб.

— Я тоже надеюсь. Какую жуткую дыру проделал Борс у тебя в кишках!

Тангейзер достал дьявольский кинжал, который выковал три десятилетия назад, и Людовико собрался с силами, не произнеся ни слова. Тангейзер перерезал ремни доспеха Негроли, а Людовико смотрел, как он режет. Здесь, на вершине холма, ветер налетал знойными порывами.

— Ветер горячий, — заметил Тангейзер. — Сирокко, из пустынь Ливии и земель, лежащих за ней. Но после того как прожаришься в доспехах, даже он кажется весенним бризом.

Он вскрыл наручники доспеха, словно раковины устриц, стянул с Людовико оплечье. Освободил его от тяжелого черного нагрудника, отбросил нагрудник в сторону. Снял с монаха пропитанную кровью прокладку, и, хотя простреленный живот Людовико был тугим, как барабан, и кишки в нем затоплены их собственным содержимым, монах не издал ни звука. Под доспехом у Людовико была простая черная ряса иоаннита, с белым крестом, нашитым на груди.

— Так лучше? — спросил Тангейзер.

— Спасибо.

Тангейзер выдернул пробку из фляги и поднес к губам Людовико. Людовико сделал два глотка и кивнул. Тангейзер тоже выпил.

— Великий магистр жив? — спросил Людовико.

— Ла Валлетт жив.

— Хорошо, — сказал Людовико. — Хотя бы это не будет тяготить мою душу.

Тангейзер внимательно посмотрел на него.

— Ты не тот человек, которого я видел в последний раз в Гуве.

Людовико взглянул на него.

— Судя по всему, я избрал себе во враги мудрого человека.

— Хотелось бы услышать больше.

— Когда я увидел Орланду на поле боя, — сказал Людовико, — когда позвал его по имени и он обернулся, стоя по пояс в воде, я впервые в жизни видел его лицо. Такое смелое, такое… — Он пытался подыскать слова; его плечи вжались в скалу, он откинул назад величественную голову и посмотрел в небо. Черные глаза затуманились от чувств. — О Господи, — произнес он. — О Господи, Боже мой!