Религия
Шрифт:
По приказанию Карлы Тангейзер с Орланду погрузили тела Борса и Ампаро на двухколесную повозку. Тело Никодима так и не смогли отыскать. Пока бледное белое солнце поднималось над гребнем горы Сан-Сальваторе, они отвезли тела вверх по склону к некрополю в Халь-Сафлиенти и уложили там среди древних сотоварищей. Еще по желанию Карлы с ними пришел отец Лазаро; хотя он и опасался этого поганого места, Карле он не мог отказать. Он освятил ниши, которые они выбрали, ибо согласно каноническому закону каждый человек имеет право сам избрать место своего погребения. Лазаро обрызгал тела святой водой, были прочитаны «Kyrie…» [124] и «Benedictus…», [125] и Лазаро провел обряд в строгом соответствии с католической верой. Потом Лазаро ушел, всю дорогу, пока они видели его, бормоча «De profundis», [126] а они трое и их усопшие друзья остались в катакомбах, в тишине, от которой делалось больно.
124
Начало молитвы «Kyrie eleison» (греч.) — «Господи помилуй».
125
Начало песнопения «Benedictus qui venit nomine Domini dictus» (лат.) — «Благословен грядущий во имя Господа».
126
Начало молитвы «De profundis clamavi…» (лат.) — «Из бездны взываю…».
Тангейзер взял с повозки виолу да гамба. И Карла играла.
Она играла, и ей казалось, что сердце ее вот-вот разорвется. А при взгляде на Тангейзера она понимала, что его сердце уже разорвалось, и еще она понимала, что он, погруженный в свое горе, уже для нее потерян. Когда Карла сознавала, что не может больше играть, она смотрела на Орланду, и он смотрел на нее; взгляд его был уверенным и теплым, он улыбался, немного застенчиво, и тогда Карла играла, черпая силы из пламени того счастья, какое он излучал.
Они приехали обратно в Эль-Борго, и Матиас сказал ей, что намеревается на первом же корабле отправиться в Венецию. Любовь Карлы к Тангейзеру нисколько не уменьшилась, наоборот, ее жар и тоска по нему делались все сильнее. Но смерть Ампаро лежала на нем таким же тяжким грузом, как и на ней, может быть, даже тяжелее, и это общее безмолвное горе было скверной почвой, чтобы на нем могла разрастись страсть. Тангейзер не упоминал об их договоре, она тоже. Он спросил, останется ли она на Мальте, и она сказала, что не останется. Она разберется с делами отца и вернется в Аквитанию, вместе с Орланду. Тангейзер понимал ее: теперь остров был не просто домом рыцарей, отныне он принадлежит им по праву крови, и они обратят его в усыпальницу, посвященную войне. Доехав до Калькаракских ворот, они спешились, и Тангейзер повернулся к Карле.
— В ту ночь, когда нас схватили в надвратной башне!.. — произнес он. — Вы помните последние слова, которые Ампаро сказала мне?
— Конечно помню, — ответила Карла. — А что они означают?
Она видела боль, отражавшуюся на его лице.
— Я не могу их вспомнить, — сказал он. — И это доставляет мне постоянные страдания.
— «Соловей счастлив», — сказала Карла.
Тангейзер кивнул.
— Ну конечно. — Он улыбнулся, но глаза его были подернуты тоской.
Карла спросила:
— Что это означает?
— Она хотела сказать, что я — ее кроваво-красная роза, — ответил Тангейзер.
Карла посмотрела на него, заинтригованная, ожидая продолжения.
— У арабов есть такая сказка, — ответил он. — Ампаро была от нее в восторге.
— Вы расскажете мне?
Тангейзер обнял ее и крепко сжал. Он обнимал ее, пока Карла не испугалась, что сейчас он раздавит ее насмерть. Она чувствовала, что он пытается принять какое-то решение, разрывающее его на части, и потом его руки разжались. Он посмотрел на нее, в ярко полыхающих голубых углях его глаз она увидела тоску, такую глубокую, что измерить ее было невозможно, и она вдруг ощутила угрозу. Голос ее задрожал.
— Вы расскажете мне эту сказку? — спросила она снова.
— Да, — ответил Тангейзер. — Как-нибудь расскажу.
Эпилог
МИЛОСТЬ ГОСПОДНЯ
1566 год
Испанский наместник Сицилии, Гарсия де Толедо, прибыл на Мальту через неделю после снятия осады, и он был настолько поражен масштабами бедствий, какие увидел на острове, что плакал, как говорили некоторые, от скорби, а некоторые уверяли, что от стыда. Толедо провезли по пропитанным кровью землям, он услышал рассказ о страшных делах, творившихся на них, и потребовал, чтобы ему отдали лежащее в склепе тело его сына Федерико, который погиб в сражении за первую турецкую осадную башню. Через три дня Гарсия Толедский уехал. Он никогда больше не возвращался на Мальту и после вообще канул в забвение.
Зато забвение не грозило Ла Валлетту и Священной Религии. Великий магистр был провозглашен храбрейшим человеком во всем христианском мире, самым блистательным воином и стратегом, столпом воинствующей церкви. Сам Ла Валлетт остался равнодушен ко всем почетным званиям, посыпавшимся на него. Он не поехал в Рим, несмотря на обещание полного триумфа. На самом деле он больше ни разу не покидал остров, хотя приглашения следовали из всех дворцов Европы, а собственную славу ценил только потому, что она повлекла за собой колоссальный приток золота и множество новых соискателей, желавших вступить в орден. С характерной для него решительностью Ла Валлетт сейчас же приказал начертить план и соорудить новую массивную крепость на склонах холма Скиберрас; эта цитадель обещала стать самой неприступной из всех когда-либо существовавших и должна была называться Валлеттой [127] в его честь. Его бессменный латинский секретарь, Оливер Старки, работал вместе с Ла Валлеттом днями и ночами, ибо замысел и связанные с ним сложности были колоссальны, и, полностью поглощенные служением своей Священной Религии, оба монаха черпали в этом служении утешение до конца своих дней.
127
Валлетта — ныне столица Мальты.
Мустафа-паша и его командиры оставили в земле Мальты сорок тысяч гази, а вместе с этими непогребенными мертвецами — и свои репутации. По прошествии шестидесяти изнурительных дней на море они возвратились в бухту Золотой Рог, чтобы предстать под презрительным взглядом своего султана. К их собственному изумлению, большинству из них удалось избежать удавки евнуха, ибо Сулейман склонил голову перед волей Аллаха. После чего приказал начать подготовку ко второму походу на остров в следующем году, на этот раз он сам собирался возглавить его и довести до славной победы. Но этому не суждено было осуществиться. В конце лета 1566 года в возрасте семидесяти двух лет могущественный шах скончался в Венгрии, ведя осаду Сегеда. Он умер, как и жил, воюя, и это событие явилось столь ошеломляющим бедствием, что лекарей Сулеймана удавили тут же в шатре. Смерть султана держали в тайне от его ага еще сорок три дня, пока забальзамированное тело правителя не было погребено в гробнице, выстроенной для него Синаном рядом с мечетью Сулеймана в Старом Стамбуле.
Наследником Сулеймана Великолепного стал его последний оставшийся в живых сын Селим, [128] известный, и по заслугам, под прозвищем Пьяница. Вот так солнце Оттоманской империи начало медленно клониться к закату, ибо с уходом тени Господа на земле оно миновало и зенит, и меридиан.
В Риме было совершено неудавшееся покушение на жизнь Папы Пия IV, Джованни Медичи. Его несостоявшийся убийца был одним из тех сумасшедших убийц-одиночек, которые прекрасно известны из истории всех эпох; негодяй умер в темнице раньше, чем успел выдать своих неведомых товарищей-заговорщиков. Однако воли Господней избежать не так просто. Медичи сразила куда более жестокая рука — рука римской лихорадки в декабре 1565 года. Микеле Гислери, как давно уже мечтал, надел после него «туфли рыбака» и вызвал искреннее веселье в узких кругах, взяв себе, в качестве Папы, имя Пий V. При его правлении инквизиция заново расцвела. Гислери и дальше вел войны с последователями Мухаммеда и с протестантами во всей остальной Европе. Интеллектуальный мрак затопил католический мир, пришедший в длительный и бессмысленный упадок. За свои вопиющие преступления Папа-инквизитор в один прекрасный день был причислен к лику святых.
128
Селим II Пьяница (1524–1574) — султан с 1566 г., сын Сулеймана II и Роксаланы; не слишком удачливый правитель, но выдающийся поэт.
На героических защитников Мальты пала задача заново отстраивать селения на острове. Из всего населения, составляющего двадцать с небольшим тысяч человек, за время осады были истреблены семь тысяч взрослых мужчин. Их поля лежали иссохшие и заброшенные, их дома превратились в груды развалин, а многие из тех, кто избежал смерти, остались калеками на всю жизнь. Они продолжали жить в тени ярко сияющей Религии, и их впечатления о том, что произошло, никогда и никем не были записаны, ибо рыцари были «i nostri», [129] тогда как мальтийцы оставались «la basse plebe», [130] а низшим полагается знать только одно: они созданы выполнять приказы тех, кто стоит выше их.
129
Наши (ит.).
130
Простонародье (ит.).