Религия
Шрифт:
В этих словах звучало сожаление, настолько громадное, что его едва ли было возможно постичь. Тангейзер подумал, не убьет ли оно его.
— Этого достаточно, — сказал он. — Орланду знает, кто ты?
— Нет.
— Почему ты ему не сказал?
— Я оставляю выбор за Карлой.
— Думаешь, она станет ему лгать?
Людовико разжал губы и прерывисто задышал. Рот его не двигался, но какой-то проблеск света в глазах обозначал улыбку.
— Кажется, она избрала себе мудрого человека в друзья, — сказал он.
— Я подумывал, не рассказать ли Орланду,
— Скажи Карле, что я сожалею.
— Я знаю, — ответил Тангейзер. — И скажу.
Людовико заморгал.
— Я не желал смерти Ампаро.
Тангейзер посмотрел на него. Потом ответил:
— Это я тоже знаю.
— Хотел бы я знать, простит ли меня Господь.
— Иисус простит.
— Так ты наконец заговорил о Боге?
Тангейзер улыбнулся.
— Религия, в которой есть место даже для раскаявшегося негодяя, весьма подходит таким, как я.
Глаза Людовико впились в него, и на мгновение он превратился в прежнего инквизитора, человека, выискивающего скрытую сущность других людей.
— Так, значит, со времени Гувы очень многое изменилось, — сказал он.
— Ты сказал мне в Мессине, что раскаяние открывает врата милости Божьей. И ты спросил, если дойдет до дела, какой же праведный человек станет отказываться от нее.
Людовико водил глазами, словно пытаясь вспомнить этот давний разговор.
— То были просто слова, — сказал он. — Рассуждения ученого.
— Жизнь повернулась так, что эти слова воплотились, — ответил Тангейзер.
Людовико кивнул. Он сложил ладони на груди и глубоко вдохнул зловонный и пыльный воздух. Выдохнул через рот. Сумел выдавить из себя улыбку. Поднял глаза. Они смотрели в глаза друг другу через разделяющую их пропасть. Людовико обрел свой покой.
— Ты был прав, — сказал он. — Этот ветер кажется весенним бризом.
Тангейзер уколол его в сердце, и Людовико умер в тот же миг.
Клинок, закаленный в крови дьявола, наконец-то нашел предназначенную для него цель. Там он и остался.
Тангейзер выпустил украшенную драгоценными камнями рукоять. Горло сжималось от чувств, названия которым он не мог подыскать, и он сглотнул, подавляя их. Он поднял Людовико на руки. Хотя за время осады монах исхудал до костей — как почти все они, — он все равно оставался великаном. Тангейзер отнес его в глубокую турецкую траншею и уложил на дне. Он завернул его тело в холстину, подобранную в брошенном складе. Потом забросал тело обломками дерева, пушечными ядрами и кусками скал. Он не оставил никакого опознавательного знака, не считая кинжала, вонзенного Людовико в сердце. Потом снова выбрался на дорогу. Он подобрал доспехи работы Негроли и привязал к седлу лошади Людовико. Когда он уже хотел сесть в седло, на гребень холма выехал великий магистр Жан Паризо де Ла Валлетт и его верный секретарь Оливер Старки.
— Капитан Тангейзер, — сказал Ла Валлетт, — как прошел день?
— Победа за вами.
Ла Валлетт кивнул и спешился. Он берег раненую ногу, но все равно стремительность магистра поражала. Ла Валлетт вынул из ножен меч. Тангейзер вопросительно поглядел на него.
— Вы хотите избавиться заодно и от меня? — спросил Тангейзер.
Ла Валлетт засмеялся. Тангейзер никогда раньше не слышал, чтобы он смеялся. Это был смех пирата. И кое-кого еще. Это был смех человека, способного отправить на смерть тех, кого он любит, всего лишь ради каких-нибудь чудовищных идеалов. Ла Валлетт отрицательно покачал головой.
— Нет более подходящего места, чем поле боя, — сказал он, — чтобы провести обряд посвящения в рыцари.
Тангейзер уставился на него.
— Я знаю, что вы мало перед кем в этом мире преклоните колени, — продолжал Ла Валлетт. — Встанете ли вы на колени перед князем Религии?
Тангейзер продолжал смотреть на него во все глаза.
— Или вы сомневаетесь, что сделать подобный подарок в моей власти? — спросил Ла Валлетт.
— Нет, — ответил Тангейзер, наконец выводя свой разум из оцепенения. — Я просто не вполне понимаю, что это будет означать для меня. Я не хотел бы давать обетов, которые не смогу сдержать. Я уже делал подобные ошибки в прошлом.
На Ла Валлетта, кажется, произвела впечатление подобная щепетильность.
— Когда орден хочет наградить кого-то за некую службу, он может даровать ему звание рыцаря благочестия. Обычное требование подтвердить благородное рождение при этом снимается — в данном случае в нем отпадает необходимость, испытательный период отменяется, и вы не обязаны посвящать всю жизнь исполнению монашеских обетов. Но тем не менее вы принадлежите к Религии, и, где бы ни собрались ваши собратья, вы имеете полное право разделить с ними хлеб и вино.
Тангейзер обдумал его слова.
— Я буду вправе заниматься торговлей?
— Только один Ватикан богаче Религии, — сказал Старки. — А после столь славной победы наши доходы могут оказаться даже выше, чем у курии, хотя его святейшество вряд ли об этом узнает.
— А смогу ли я называть себя «шевалье» или каким-нибудь другим, столь же высоким, званием?
— Разумеется, — сказал Ла Валлетт. Пиратская улыбка отразилась в его глазах. — И еще вы будете неподвластны гражданским законам.
Тангейзер сумел сдержаться и не разинуть рот. Ну какое еще братство преступников может быть устроено лучше?
— Значит, закон не властен над братьями ордена?
— Вы будете отвечать только перед нашими законами, — пояснил Ла Валлетт. — Поскольку вы единственный человек, оставшийся в живых после пребывания в Гуве, я уверен, вы будете их соблюдать.
Но, рискуя показаться неблагодарным, Тангейзер все-таки спросил:
— А целибат соблюдать обязательно?
— Нет, не обязательно. Хотя лично я рекомендовал бы, если вы хотите прожить долгую жизнь.