Религия
Шрифт:
— Ничего.
— Боль? — спросил Людовико.
Анаклето ничего не ответил. Молча терпеть боль было делом чести.
— У тебя довольно опиума? — поинтересовался Людовико. Сумки Тангейзера оказались набиты кусками этого снадобья. И еще холщовыми мешочками с драгоценными камнями. Анаклето кивнул. — Скоро станет легче. — Людовико взял его за руку. — Я верю в это. И ты тоже должен верить. Война скоро закончится. Наша работа почти завершена. Ужасов станет меньше, и, даст Бог, жизнь наша переменится.
— Жизнь постоянно меняется, — ответил Анаклето. — И ужасов в ней вечно в избытке. С чего бы мне желать, чтобы было иначе?
— Ты блуждал во тьме, когда я нашел тебя, — продолжал Людовико. — В некотором смысле ты блуждаешь во тьме до сих пор. Позволь мне направлять тебя.
Анаклето взял его руку и поцеловал.
— Как всегда, — ответил он.
— Прекрасно, — сказал Людовико, но его разум был сейчас где-то далеко. На него снизошло озарение, такое яркое, что он едва не ослеп. Мальчик потерян. Его собственный мальчик. — Я все-таки навещу англичанина, — произнес он. — Пусть его переведут в oubliette [114] и привяжут.
114
Разновидность подземной тюрьмы (фр.).
Борс не осмеливался открыть глаза, потому что они оставили ее на стуле прямо перед ним, а смотреть на эту штуковину у него больше не было сил. Господь покинул его. И почему бы нет? Он был последний негодяй. Это было бы насмешкой над Христом, призови он месть Его отца на головы толпы. Потребовалось всего четыре человека, чтобы перетащить его из одной камеры в другую и приковать цепью к стене, и всего двоих из них унесли отсюда без сознания, хорошо бы, если мертвыми. Значит, и сила покинула его. Но разве в этом есть что-нибудь странное? Он же влил себе в глотку галлоны бренди. Галлоны. Галлоны отравленного бренди. Даже хуже, чем отравленного. Нечистого. Оскверненного. Эликсир зла, сок, выжатый из безумия. Он вызывал рвоту, но в желудке уже ничего не осталось. Борода и волосы у него на груди были замараны засохшей блевотиной. Но ничто теперь не сможет очистить его кровь. И разум тоже. Ничто, одна только смерть, но умереть ему не позволят. Пока что не позволят. Он чувствовал, как безумие пускает ростки у него в голове, подавляя рассудок, разрушая вместилище его страхов и подрывая стены его храбрости. Все теперь потеряно. Но что с того? До сих пор никакие потери не могли сломить его. Ни трудности, ни бедность, ни боль. Дайте ему боль. Принесите каленое железо и кнут. Привяжите его к дыбе и растяните. Он страстно желал боли. Боль хотя бы наполнит его разум чем-то таким, что он в состоянии вместить, чем-то, что он понимает и знает, чем-то более терпимым, чем этот яд, расползающийся по его венам, его кишкам и хребту. Хоть что-то, способное выкорчевать этот сорняк безумия. Он никогда не питал особенной привязанности к иудею, это верно. Но всегда восхищался им, всегда стоял за него горой и никогда не стыдился признавать это. И плохо приходилось любому, кто осмеливался хотя бы шепотом произнести оскорбление в его адрес, если рядом оказывался Борс. Даже так. Безумие порождает безумие. У него во рту стоял привкус крови, потому что он откусил тюремщику нос. Человеческую плоть он в силах переварить, он пробовал как-то, по чуть-чуть, раз или два. Но это? Это… это что? Вдруг это просто наваждение, порожденное алкоголем и живущим в его сердце злом? Борс открыл глаза. Эта штука все еще здесь. Бледная и сморщенная, как личинка. Волосы слиплись омерзительными струпьями и клочками. Мертвые глаза, водянистые и мутные. И это было не наваждение. Борс ощущал ее зловещую тяжесть у себя на руке. Они притащили ее сюда аж из самой Мессины. Подумать только. Перевезли по морю на корабле, протащили через турецкие позиции, хранили ее все время, пока идет самая страшная в истории осада, дожидаясь подходящего момента. Момента, который он переживал сейчас и каким-то образом заслужил. Борс закрыл глаза.
Замок в двери загремел, засов оттянули в сторону. Борса снова вырвало. Он выплюнул желчь.
Потом услышал голос Людовико.
— Уберите это.
Тассо, сицилийский bravi, протиснулся внутрь. Он шел, наполовину согнувшись, держась руками за бок. Борс уже успел заехать ему кулаком в печень и почувствовал, как ребра сицилийца захрустели, словно жареная свинина. Тассо замешкался перед стулом, остановленный внезапным предчувствием. Все, что было оставлено Борсу, — его животное начало. И он рванулся на всю длину цепи, прикованной к ошейнику, и заревел; хотя цепь была совсем короткая, Тассо в ужасе отлетел назад, а Борс захохотал — над ним, над собой и своей судьбой и над сморщенной промаринованной головой Сабато Сви.
В безумии было некоторое утешение. Оно уничтожало все преграды. Взмывало ввысь на орлиных крыльях.
Его посадили в темницу, оставив ему на скамье коробку свечей и заткнутый пробкой бочонок; он смотрел на этот бочонок целую ночь, а потом целый день; хотя он и не был лисом, как Матиас, он понимал, что за этой странностью кроется что-то. В итоге Борс все-таки выдернул пробку и обнаружил внутри бренди. Все странности и тайные умыслы были посланы ко всем чертям при виде такого счастья. Борс упивался в стельку, пока часы и дни без счета скользили мимо него, он надолго погружался в грезы о славе, о дружбе, о крови, потом пил снова и снова нырял, как человек, твердо решивший опьянеть, в лишенное рассудочности забвение, кажущееся ему бесконечным, пока конец все-таки не настал; будто высосанная материнская грудь, отверстие в бочонке не давало больше ни капли, и бочонок стоял, опустошенный, как его живот и его душа. Но не совсем пустой, потому что, когда Борс поднял его ко рту и потряс, добывая самые остатки, что-то перекатилось внутри. Что-то твердое и увесистое ударилось о деревянные стенки, как семечко внутри сухой тыквы, и этот звук, который он вспоминал потом, был для его одурманенного сознания звуком безумия. Борс поставил бочонок на пол, ощущая, как внутри его все сжалось, и оставил стоять. Но любопытство — пытка не хуже других, и в итоге он сдался. Он разбил бочонок в щепы о каменный пол, и из него выкатилась голова Сабато Сви. Отрезанная от туловища и замаринованная, будто луковица, в бренди. И при виде ее все представления Борса о том, что такое дикость, померкли, все собственные его жестокости были посрамлены и ниточка, соединявшая его разум с душой, порвалась, и вот тогда он прокричал Богу, что больше не верит в Него.
Тассо отыскал на полу завшивленное одеяло, завернул в него отрезанную голову и исчез, пока Борс продолжал хохотать. Потом вошел Людовико, и смех Борса оборвался. Монах остановился и посмотрел на пол под ногами Борса, словно впервые заметив там что-то любопытное. Борс проследил за его взглядом. В каменных плитах пола виднелась крышка люка. В дерево было вделано кольцо и засов в дюйм толщиной.
— Ты понимаешь по-французски? — спросил Людовико.
Борс не ответил.
— Это oubliette, — пояснил Людовико. — Место, где человека забывают навсегда.
Людовико поднялся, отодвинул засов и поднял за кольцо крышку люка. Снизу пахнуло гнилостной вонью, Борс сморщился и заглянул внутрь. Под крышкой люка оказалось пространство, тесное, как гроб. Внутри лежал Никодим. Лицо его цветом походило на медузу. Похожие на червей личинки ползали по его полузакрытым глазам и застывшему рту.
Горло Борса дернулось от ненависти и жалости. Больше не будет партий в триктрак. Не будет больше кремовых пирожных, самых вкусных, какие он когда-либо пробовал. Борс закрыл глаза. В голове все закружилось от внезапно нахлынувшей дурноты. Он привалился к стене. На него снова напало острое желание блевать. Он проглотил комок в горле. Потом подумал о Матиасе. «Держись за ненависть и сострадание, — услышал он его совет, — потому что, пока мы дышим, мы еще можем победить».
Людовико выпустил крышку люка, снова уселся на стул, не выказывая ни малейших признаков отвращения, и положил руки на колени; как ни странно, Борс не боялся ни его самого, ни того, что Людовико еще мог сделать, потому что, замариновав голову человека, которого Борс не слишком любил, но был на его стороне, — замариновав голову Сабато Сви, иудея, — Людовико сделал все, что мог, и даже гораздо больше.
— Борс из Карлайла, — произнес Людовико, излучая доброжелательность. — Расскажи-ка мне: где находится Карлайл?
И Борс подумал: «Прости меня, Матиас, друг мой, но это та игра, которой мне не выиграть».
Старая карга вносила в камеру еду и вино, пока Анаклето ждал, привалившись к двери, но никто не отвечал на ее вопросы. Когда Людовико наконец явился ее навестить, Карла ощутила, что все остальные ее чувства пересиливает какая-то примитивная благодарность за хоть какое-то общество. Она отвернулась, чтобы скрыть это. Она презирала себя за слабость. Она презирала себя за то, что знала о том, как поведет себя. И она развернулась, чтобы взглянуть Людовико в лицо. Глаза глубоко запали у него в глазницах, будто проваливаясь в бесконечную ночь, в них не отражалось света, падавшего из окна, прорезанного высоко под потолком. Но даже тень не могла скрыть затаенной в этих глазах муки. Кое в чем Людовико выглядел точно так же, как тот человек, в которого она когда-то влюбилась. Но во всем остальном он был совершенно ей незнаком.
— Где Ампаро? — спросила Карла.
— Здесь, неподалеку, — ответил Людовико. — Удобства, которыми ты пользуешься, пусть и скудные, все же лучше того, что окружает остальных горожан. С Ампаро обращаются не хуже. Судя по всему, ты в добром здравии. Я уверен, что и Ампаро тоже.
— Так ты не навещал ее?
— Нет.
— Я хочу ее видеть.
— Скоро увидишь, — пообещал он.
— Сейчас же, — потребовала Карла.
— Могу я присесть?
Он сделал шаг по комнате. Из мебели здесь была кровать и два стула, в остальном комната была пуста. Ее изначального предназначения Карла не смогла угадать. Людовико хромал, хотя и не из желания вызвать в ней сострадание. Он не собирается выполнять ее просьбы, поняла она. Карла вспомнила, что Матиас советовал ей не вступать в бой с инквизитором. Она кивнула, и Людовико сел.