Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)
Шрифт:
Грустно стало Шумакову и как-то уж очень жалко себя: такое крыльцо Павлычеву отгрохал, а благодарности не дождался, такую дорогу прошел, не куда-нибудь спешил — домой, и здесь словно чужого встретили.
— Не любишь ты меня, Валентина! — сказал с отчаянием в голосе. Вылил из сапог воду на пол, добавил мрачно: — Давно это вижу.
У Валентины полные покатые плечи, такие же полные руки с ямочками на локтях. Вздрогнула от слов мужа, с любопытством обернулась.
— Посмотри, на кого похож! Не о грязи говорю, на рожу свою посмотри: опух, паразит. Я тебя любила, дышать не смела, когда подходил.
— Ты что это? Ты об чем? — Андрей смотрел на нее пораженный: никогда от нее ничего подобного не слышал. — Ты что задумала? Смотри, Валентина!..
— Смотрю.
— Нет, ты что задумала?
— Уйти от тебя задумала.
Сказала, как давно решенное, и голос не дрогнул. В воспаленной голове Андрея пронеслось: А ведь и раньше замечал к себе такое отношение, замечал, только не задумывался — почему? Вот хотя бы с Генкой… В армию уходил ни тем ни сем, вернулся — и сразу фигура на колхозном фоне. Женился на сестре Валентины — Гальке — и стал сродственником. Развалюху машину дали ему, а всё на ходу. Председатель при всех: «Геннадий Владимирович… Наш Геннадий Владимирович…» И Валентина, похоже, как председатель: «Вот смотри на Генку, золотой человек…» Все хвалят мужика, а за что? Ездит! Он, Шумаков, в два раза больше его наездил, наработал. С Галькой, конечно, повезло, тут слов нету. Валентина, как расписались, сразу огрузла, не заботилась, какой ее муж видит, а Галька третий год замужем, парня родила — и всё как тростиночка. С Генашей мы в такую даль забрались, там столько малины-ы!.. Генаша мне и говорит: «Надо тебе, Галя, брючный костюм купить. Модно!»
Это все, когда семьями собирались. Валентина свирепела от этих разговоров, дулась на Андрея, будто уж он ни на что не годен. Малина… Брючный костюм… А Андрей самый большой, какой только в городе нашелся, телевизор купил, у него дома шкаф почти во всю стенку — Сельгой зовется. Чего еще бабе надо? Понятно, что уже тогда его не уважала, тогда надумала разойтись.
И еще вспомнилось…
— Бутылку так и не поставишь? — спросил с угрозой,
— Оглох? Сказала же — магазин я не открывала.
— То-то и оно! — сказал Андрей, удовлетворенный своей догадкой. — Выходит, для других стараешься, в ночь-полночь бежишь, для мужа — нет!
— Для мужа — нет! И отвяжись, глаза бы не смотрели на морготного.
Так и сказала, не запнулась: «Глаза бы не смотрели на морготного».
Андрей тупо молчал, скреб в затылке. Поколотить — крику будет на всю деревню.
— Ладно, — мстительно закончил он. — Я тебе тоже сделаю, раз я морготный…
Он видел перед глазами акт, составленный на него в павлычевском доме, — крохотная бумажка, а грозила многими бедами, тюрьмой, может быть. Валентине тюрьма ни к чему, но попугать решил…
Опять удивился силе бумажки, когда жена рассказала о проверке и ревизии в магазине: кто-то донес о торговле спиртным во внеурочное время. Оштрафовали ее на пятьдесят рублей.
С Валентиной было у них в то время полное понимание: в семьях всегда отливы и приливы. Пришлось Андрею из-за собственной глупой злости выложить из кармана пятьдесят рублей. Недешево обошлась
Неприятности так и преследовали Шумакова, и начались они с павлычевского дома, с охотников, так некстати оказавшихся в то время в Задуброве. Уже одного этого достаточно было, чтобы их возненавидеть.
Утром, провожая пристальным взглядом машину, Шумаков без труда понял, кто может в ней ехать; эта повертка с Выселок шла в самую глухомань, в лес. Возвращаться будут тут же, никуда не денутся. «Вы от меня простым спасибо не откупитесь», — подумал он, уже решив, что сделает.
Сегодня ему предстояло отгребать навоз от скотного двора: доярки жалуются, что образовавшиеся горы напоминают Гималаи, — насиделись у телевизоров, красивые сравнения приводят.
Он и работал. Никто не скажет, что Шумаков не спор в работе.
В обед прикатил на своей развалюхе Генка Белов, привез из города комбикорм.
— Здорово! — улыбаясь, приветствовал он.
Шумаков ответно помахал рукой.
— Я сегодня один маневр хочу совершить, будет что выпить, — сказал Шумаков. — Заходи вечерком.
— С Галей зайдем, — сказал Генка и опять блеснул зубами.
Генка смуглокожий, летнего загара ему хватает до весеннего солнышка, потому зубы еще больше выделяются белизной.
Генкина улыбка напомнила Шумакову светловолосого парня-охотника, который ловко расправился с ним в павлычевском доме; помрачнел враз, резко дернул рычаг, направляя скребок на разворошенную кучу дымящегося навоза.
Работу он кончил раньше и повел трактор на проселок.
Вениамин Иванович вызывал по одному, каждому говорил:
— Пишите подробное объяснение.
— А что писать?
— Чего не было, мне не надо. Пишите, что было.
Написанные объяснения он прочел, сопоставил, и вот какая получилась у него картина…
По следу, оставленному гусеницами, охотники добрались до шумаковского дома. У забора стоял трактор, еще теплый, посверкивал в темноте скребок.
— Всем идти неудобно, все-таки чужой дом, — сказал Павел Иванович.
— Пойду я, — предложил Ломовцев.
— И пойду я, — решился Головнин.
Они стали подниматься на крыльцо. Павел Иванович напутствовал вдогонку:
— Осторожнее там, ребята, не очень…
— Мы будем не очень… — сказали те двое.
Шумаков услышал стук в дверь.
— Входите, — радушно предложил он, догадываясь, кто может стучать: свои деревенские входили без стука.
Головнин и Ломовцев вошли. Они увидели крупного носатого мужика, развалившегося на диване. С экрана большого телевизора пан Директор круглил глаза, что-то рассказывал. Пан Спортсмен удивленно восклицал: «Это ж надо!»
Шумаков отвел взгляд от экрана, спросил, чего от него хотят.
— Мы пришли по следу, — сказал Ломовцев.
— На правой гусенице два трака обломаны, — добавил Головнин.
Шумаков смотрел на них во все глаза: начиналось не так, как он рассчитывал. А рассчитывал он, что к нему придут и будут просить вызволить машину из снега, он поломается, сколько надобно, и запросит две бутылки. Не окажется водки — возьмет деньгами, Валентина отоварит. Эти повели разговор не так — обломанные траки заметили.