Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)
Шрифт:
— Девушки, там уже нет места, садитесь к нам, — добродушно улыбаясь, пригласил Вася.
— А вы кто? — спросила одна, приглядываясь.
— Я Вася.
— А вы кто, Вася? — Девчонки, видно, решили смириться на малом: может, и этот чем-то знаменит.
— Я просто Вася.
— Просто! Вообще!
Стали спускаться по лестнице на нижний этаж и еще добавили с презрением:
— Во-о-о-бще!
Вася смущенно посмотрел на Головнина и сказал:
— Слышал? Я не просто Вася, я во-о-бще! Ты встречал человека, который не человек, а во-о-бще? Я изгоняю из себя раба,
— По-моему, это из книжки? — спросил Головнин.
— Какое из книжки! Жизнь учит. Начальник мой учит. Нет, я их сейчас догоню.
Догонять девчонок Васе не пришлось. Появился артист, и как раз в ту минуту, когда ждать уже больше нельзя: могли опоздать на концерт. Распаренные девицы повскакивали от самовара. Поднялся и Вася.
— Машина у подъезда, — доложил он.
Певец кивнул. Окруженный девчонками, он улыбался. Это был упитанный молодой мужчина, с крепкой шеей. Глядя на эту шею, Головнин решил, что она у певцов и должна быть такой: через нее проходят звуки, которые заставляют дрожать зал.
В машине артист сидел плотно, удобно. Головнин с заднего сиденья глядел на него и все думал, как бы удачнее завести разговор.
— Не надоедает вам постоянное внимание? — вежливо справился он.
Артист полуобернулся, глаза с искринкой, насмешливые.
— А вы как считаете?
Головнин никак не считал.
— Разве лучше быть совсем без внимания?
— Это так, — солидно согласился Вася. — Меня другой раз вызовут — шефу надо ехать. Сидишь, сидишь, а он на тебя ноль внимания. Злость берет.
— Завидую вам, столичным, — опять вежливо сказал Головнин. — Случается, приеду — глаза бегут: чего только нету! Вы как государство в государстве, все у вас по-иному. А афиш всяких — голова кружится. Только вот пойдешь куда — и ничего не добьешься, потому как со всей страны к вам едут, каждому хочется хоть раз в жизни на чудо взглянуть.
— Билет в театр я вам устрою, — пообещал артист. Он, видимо, принял Головнина за человека, причастного к устроителям нынешнего концерта. — Разыщите, когда будете.
— Спасибо на добром слове. Только не об этом я. — Головнин осмелел: артист казался не занудой, понимающим. — Девку одну знаю, Нинкой зовут. Прописаться она решила в столице. Ну, то, се… и я, мол, наособицу жить хочу. Хочу пробиться в люди.
— Пустите Дуньку в Европу, — пробормотал артист.
— Именно! И Николай, муж ее, про то же: куда с таким-то рылом в калашный ряд. Там вон какие люди живут!
— Всякие живут, — сказал артист, смущенный тем, что Головнин услышал его замечание.
— Ну, ездила, билась… Кошкой драной вернулась оттуда. А и в самом деле, почему ей нельзя туда, если хочет? По мне, пропади оно пропадом, это чудо-юдо, мне здесь утех хватает. Батьку будто спрашивала: «Всю жизнь на окраине прожил, раньше-то хоть что-нибудь видел?» — «Всю жизнь на энтузиазме и прожил», — ответил. Вот я и спрашиваю…
— Не надо меня спрашивать, — сухо сказал артист. — Это не по моему ведомству. Билет в театр я вам достану.
Долго молчали, поглядывая сосредоточенно в окна на несущиеся мимо заснеженные дома.
— Подумываю пересесть на грузовик. Все-таки заработки больше и график. Не все дни с утра до вечера мотаться. Как смотришь?
— Это не по моему ведомству, — сказал Головнин.
Артист обернулся к нему и засмеялся.
Вася не стал подниматься к Студенцову на пятый этаж: ему надо было опять к Дому культуры, за артистом; Головнин пошел один.
Еремей встретил его ворчанием. Головнин состроил свирепую рожу, шаркнул ногой — пес залился радостным лаем.
— Молчи, дурак, — остановил собаку Студенцов. Он был в трусах, валялся на кровати с книжкой, лицо помятое, сумрачное.
— Начинаешь прозревать, — кивнул Головнин на собаку. — Тебе Еремеева общества достаточно?
— У меня еще есть друзья вроде тебя. Не забывают, — недружелюбно отозвался Николай.
— Верно! Кроме того, есть жена, которая покаялась в своих грехах и ждет, когда всемогущий бог доктор Студенцов сменит гнев на милость.
— Это касается ее и меня. Только! — отрезал Николай.
— Опять верно. Но каким-то чудом и я оказался причастным. Вторую неделю она живет у нас.
— Спросил бы ее, почему не едет туда, где прописалась,
— Я всегда был о себе высокого мнения, и сейчас, видишь, мой приход тебе уже помог: у тебя проявился интерес к ней. Благодари! А почему не едет? Сдается, никакой у нее прописки нету, все выдумала, чтобы встряхнуть тебя. — Под впечатлением встречи с артистом спросил вдруг: — Ты в театре когда с ней был?
— Это что-то новое. — Студенцов оживился, с любопытством смотрел на Головнина. — Какой еще театр?
— Вот это мы! — торжественно провозгласил Головнин. — Что требуется молодой жене? Внимание. Коробку конфет, цветы, что-то еще… Она женщина! Ты что ей предлагал? Надоел рассказами о сложных операциях. Вон у тебя книжки — сплошь медицина. Что читаешь? — Головнин бесцеремонно вырвал из рук Николая объемистую книгу. — «Общая хирургия». Понятно. Все для себя, все о себе. Что оставалось ей?
Студенцов насмешливо наблюдал, горячность Головнина его забавляла.
— Как они быстро тебя обработали, вдвоем-то. Новый человек!
— Сознаюсь, да, новый. Собирайся, поедешь за женой. Хватит ей скитаться по углам. Почудили, довольно.
— С этого бы и начинал. — Николай сел в кресло у письменного стола, вытянул длинные ноги. — Сочувствую тебе, дружок, от одной едва отбиваешься, представляю, когда наваливаются вместе. А ехать — я никуда не поеду.
— Ты этого не сделаешь. — Головнин посерьезнел, подсел на стул напротив: ему в самом деле хотелось помочь Студенцову устроить семейную жизнь; за то время, пока Нинка живет у них, он уверился: любит она Николая, что-то наносное мешает им быть вместе. — Ты не сделаешь этого, — повторил он. — Она же у тебя отличнейшая баба, понаблюдал, вижу… Чего вам не живется? Квартира-то какая! Одни, отдельно, никакая сволочь не встревает с советами. Ты посмотри — неделя без женщины — и как в сарае. Выгони пса и приведи ее. Нинка тебя любит, ты это знаешь. Даже завидно, как любит.