Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь (сборник)
Шрифт:
Студенцов прикрыл глаза, они у него голубые, не по-мужски ласковые. Тот сослуживец, которого он никогда не жаловал, говорил ему… Он собирался домой, был трудный день, и тот говорил:
«Понимаешь, встретились на Ярославском вокзале.
— Нина, ты?
— Кто же еще?
— В каком вагоне?
— В четвертом.
— Я в шестом.
— Жаль, не могу поведать свои печали.
— Я приду к тебе…»
В поезде мягкие сиденья, располагающие ко сну. Но не спалось, приглядывался к пассажирам — каждый нагружен до предела: палки колбасы, фрукты заморские, в коробках детские игрушки. Он поиграл с ребятами в карты — надоело. Пошел проведать.
«— Ну, что у тебя печального?
— С сегодняшнего дня я москвичка.
— Ха! Поди врать. От мужа сбежала?
— Никуда не сбежала. Все надоело. Сначала, после студенческого безделья, обрадовалась — есть серьезная работа… Потом надоело:
— Но позволь! Как удалось? Такие рогатки!
— То-то, рогатки. Удалось вот.
— Мужа переводят?
— Что ты! Я бы могла, и предлагала ему перевестись. Да разве поедет! „У меня здесь квартира, я фигура на заводе, а там будешь марионеткой“. Я ему: гляди, деловой какой. Копит на „Волгу“. Я сначала тоже копить помогала, А потом растратила все денежки, к черту… Не хочет, одна поеду. Да и что связывает — привычка. Вот привычку-то труднее оборвать. Поживем отдельно, там видно будет. Надоело все! С работы идешь, как связанная: то надо, это… Одна была бы, может, и не пошла никуда. А тут втемяшится пойти в библиотеку, зарыться в книги, начитаться до одури. А он дома ждет: картошку надо чистить — мне нельзя, я хирург. Я свое белье стираю, песенки пою, а его — сам сможет, так же занят. Посмотрю, не захочет уехать — одна буду жить. Паспорт сегодня получила с московской прописочкой. Не знаю, куда идти: к соседям или домой. Домой придешь, скандал будет. Для него своя работа — лучшее, что есть на свете. Того не понимает, что уже ревнивицей меня сделал…
— Как же тебе все-таки удалось?
— Шесть кило потеряла за это время. Плевать!
— Чары девичьи?
— Чары… Вот на работе обрадуются, что увольняюсь: насолила кое-кому…»
Студенцов достал стопки, плоский пузырек, наполовину наполненный жидкостью. Порылся в столе и выложил пачку печенья.
— Больше ничего нет, дома не готовлю. Будешь разбавлять?
— Разбавленного-то я и в магазине возьму, невидаль! Эх, Коля, твои бы беды да на мою бы голову. Набей морду этому сукину сыну, который о Нинке плохо говорил. Придумал он.
— Я мог рассказать с оттенком. И все же не из пустого возник этот рассказ. Что-то все же было!
— Что-то было… Ни черта не было. Врет он.
— Врет он! — решительно сказал Головнин. — Поди, из яркокрасногубых. Расскажу тебе об одном мужике, на лестничной площадке с ним сходимся… Не таращь глаза: курим на лестнице, он, я — курим. Честнейший мужик! И не лестничный разговор, от твоей же Нинки много о нем узнал, сам он не расскажет. Она как услышала, кто это, увидела нас, сообщила: человек — легенда, до сих пор о нем на телевидении вспоминают…
После войны прибился к инженеру, который носился с идеей открыть в городе телевидение. Сейчас-то смешно это, а тогда только в Москве да, может, в Ленинграде счастливилось людям глаза на экран пялить. Пока бы дошла очередь! Инженер заручился поддержкой местных властей, рассовал чертежи по заводам, штат технарей набрал, и немалый штат. Государство их, технарей, на кормежку и брать не хочет, потому как самодеятельное предприятие, изыскивайте деньги, где знаете. Вот моему мужику и вменили в обязанность искать деньги на зарплату людям, которые монтируют аппаратуру. Как он искал? Каждый завод имеет деньги на техническую пропаганду. Звонит: можем сделать фильм о вашем передовом опыте, цена такая-то. Такому звонку, естественно, рады: родной, приезжай, все покажем, все расскажем. Он знакомится, пишет сценарий, после вызывает оператора, осветителей — снимают фильм и выдают зарплату изголодавшимся технарям. Но… Все талантливо сделанное кажется для сторонних легким. Нашлись люди, в таких случаях они всегда находятся, — а в штате уже появились режиссеры, сценаристы, — которые стали поговаривать: мы-де что, хуже можем? Нисколько не хуже. Но почему-то нам не позволяют, условий не создают. Тогда самому крикливому позволили. На просмотр короткометражки прибыли люди с завода, всегда так делалось. Смотрят и удивляются: на экране создатель фильма, то лицом к публике, то боком — все берет интервью. «Подарите эту ленту ему, создателю, — сказали заводские. — Нам такой опыт не нужен». Естественно, и деньги не заплатили. Поохали на студии, поговорили и снова впрягли моего мужика, выходных не видел. Только после этого случая завистники совсем проходу не стали давать, любой промах раздували, я те дам. А кто работает, у того и промахи, это нет промахов у тех, кто нервы себе не портит, не лезет с инициативой, отбоярит службу и на покой. Завистники-то, подлые люди, еще и жену его взяли на прицел. Она у него баба
И дальше нигде не мог долго держаться. На последней работе в исследовательском институте начудил. Приехал большой руководитель, на заводах побывал, посмотрел. Спрашивает: «Какой процент у вас составляют транспортные рабочие?» — «Десять примерно», — отвечают. «Ну вот, а в развитых капстранах всего пять».
Замечание-то ни к чему не обязывающее. Но его приняли к сведению. Разогнали всех работников института по предприятиям: составляйте расчеты, как уменьшить процент транспортных рабочих. Все трудятся в поте лица, выполняют указание. И мой мужик трудится. Только выводы-то у него оказались не те, что у других. «На самом деле, — докладывает, — транспортные рабочие у нас составляют примерно те же пять процентов, а их оформлено больше, и работают они, грузчики, шофера, механики, руководителями спортивных кружков, футболистами, культурниками, даже секретарями-машинистками, составлять расчеты на сокращение транспортников — то же, что делать мертвому припарки». Вот те и раз! Прими его соображения, значит, ломай установившуюся систему, доказывай, порти нервы, а жизнь-то дается один раз. Вот такая сыворотка.
Студенцов смерил рассказчика взглядом, в котором были недоверчивость и недоумение, тусклым голосом спросил:
— Ты же хотел о яркокрасногубых?
— Вот голова! Я же и рассказывал о них. — Головнин выдохнул сигаретный дым в форточку, поморщился — навстречу дохнуло сероводородом из дымящейся трубы ТЭЦ. — Что-то уж больно много стало яркокрасногубых, которых ничего не трогает, кроме собственного благополучия. А злы! Попробуй, затронь их благополучие — сомнут. Мужик-то мой, что живет напротив, с кем курим на лестничной площадке, говорит: тоже хочу быть яркокрасногубым, о себе думать буду… Ничего у него не получится, не из того теста вылеплен. Жена подыскала ему комнату в нашем доме; сам знаешь, все неустроенные собираются в нашем доме. Такой уж дом. Разменяла квартиру…
— Да мне-то какое дело до твоего мужика! До его квартиры! — Студенцова грызла досада, ему вдруг подумалось, что весь рассказ о странном мужике имеет к нему отношение, и это было неприятно, раздражало, не мог понять чем, но раздражало. И он вспомнил сегодняшний день, нелепый разговор с заведующим отделением Яковом Фридриховичем. Тот получил бумагу из милиции, смутился, растерялся. Студенцову было смешно и жалко на него смотреть, жалко было старика. «Голубчик, не хотел огорчать, боялся, отразится на работе. С утра ведь эта бумага печенку мне ест», — говорил он это к концу дня, когда Студенцов собирался домой. Такой скорбный, совестливый вид был у заведующего, что за него было стыдно. Никогда бы не сказал такого, уважал человека, а тут вырвалось: «Нашли вы, Яков Фридрихович, чем голову забивать. Не первый год живу, ко всему привык, за поступки отвечаю сам». — «Вот и хорошо, голубчик. — Старик будто не заметил грубости. — Вот сам и напиши на себя характеристику, требуют. Кто больше тебя знает, если не ты?» Был какой-то вывих, злость, понимал, что старый врач ни при чем, а оскорбил его, написал всего три строчки, смысл которых был: плохого за Студенцовым не водится.
— Есть что-то в нас такое дрянненькое, нехорошее, — сказал Студенцов, тут же подумав, что разговор с заведующим происходил в конце дня, письмо в милицию еще не успело уйти, надо будет завтра переписать характеристику, сделать серьезнее. — Лезет оно наружу. Подавляешь, стараешься подавлять, а оно все равно лезет, и в самые неподходящие моменты.
Заметив, что Головнин сосредоточенно морщит лоб, старается понять ход его мыслей, усмехнулся.
— А за женой я не поеду и сочувствовать тебе не собираюсь.
И теперь, когда прошло столько времени, Головнин отчетливо помнил все подробности посещения начальника районной милиции. Они были так измотаны неясностью, чего от них хотят, вопросами следователя, наконец непонятной шуткой Ломовцева, что на хорошее не оставалось даже робкой надежды. И если бы Иван Кузьмич накричал на них или просто не принял, сосчитали бы за должное. Но то-то и оно — ничего такого не случилось, и все обрадовались и не заметили в его словах того оттенка, с которым он сказал: «Если только это вас беспокоит».