Репей в хвосте
Шрифт:
Я отодвинула от себя чашку с недопитым чаем и задумалась. Откуда начать? И вдруг поняла — сначала! Это ведь Энск! Именно отсюда все, видно, и началось. Здесь проходила ватерлиния, разделявшая ту часть истории, что оказалась над поверхностью, и ту, что так и осталась под водой. Невидимой…
— А ведь я помню этот случай… И парня помню, — это Ильченко. — И о романе его с Аней Суриковой знали… Нет, с ее смертью все чисто. Действительно утонула. Сердечный приступ. Свои же врачи из нашей больницы, в которой она и работала, вскрытие делали. А что касается парня… Это ведь
— Нет. Ника. Он тайгу просто-таки чует. Сам не могу понять, в чем тут суть. Ведь не слышит ничего, а даже если лист с дерева падает, может сказать с какого и который… Ну ладно. Не о том. Короче, нашел его он. Притащить не смог — сил не хватило. Ему тогда ведь едва четырнадцать стукнуло. Сходил за мной. Лежал этот парень возле дороги, под откосом. Словно из машины его выкинули, или сам выпрыгнул. Лицо все изорвано. Просто месиво. Рука сломана, несколько ребер. Кулаки все в ссадинах — по всему видать, легко он им не дался…
— Кому им? — почти шепотом спросила я, и Панкратов с Ильченко переглянулись.
— Да кто ж его знает, голуба моя? Одно тебе скажу, по дороге той только в одно место и добраться-то можно, и место то хитрое. Федеральной собственности. Если ты что понимаешь, то разберешь, что это может значить посреди тайги-то. Да, место такое есть… Только никто не знает, что там на самом деле. Вроде как дурдом для особо буйных. Для маньяков там разных и прочих душегубов. Только в народе шепчутся, что не так там все просто. А народ — он хоть дурак и приврать любит, но и зря болтать тоже не станет. Во-от. Что, испугал?
— Да не то чтобы… — я поежилась, внезапно представив себе, что могло таиться в подводных омутах и глубинах спящей памяти Ивана…
Почему-то вспомнилось лезвие широкого кухонного ножа, со свистом рассекающее комнату, чтобы через мгновение глубоко вонзиться в стену. Шеф Райбек… Тогда я, дразнясь, назвала Ванечку так. А может, следовало иначе? Нет! Нет! И еще раз нет!!! В конце концов, он прожил в моем доме, рядом со мной достаточно долго, чтобы я поняла главное — он добрый. Сильный и добрый. Что же делали с ним в том загадочном месте? Почему изуродовали так, что, по сути, уничтожили человека… Слава богу, не личность. Личность его оказалась сильнее всех несчастий. Я любила его. Может быть, кому-то это покажется глупым, но для меня это решало все.
— Я-то поначалу тоже заопасался, но потом… Не бросать же его, полумертвого, в тайге! Забрали. Вызвали вертолет. Перевезли в больницу. Он все это время без сознания пробыл. Потом заявили в милицию — ну вроде надо. Те потыркались, потыркались — не знают, кто такой и откуда взялся. Никто о парне не спрашивал, не интересовался, о пропаже не объявлял… Стали ждать, когда он сам о себе что-то рассказать сможет, а до поры поставили посты надежные у дверей и под окнами — вдруг да правда маньяк какой, оклемается и перережет всех.
«Это, возможно, и спасло ему жизнь, — подумала я. — Потом, когда стало ясно, что он ни черта не помнит, убивать уже смысла не было — только следили. А вот тогда… Господи, кто же он?»
— Через пару недель опамятовался. Стали выспрашивать —
Но я только махнула им рукой и опрометью выскочила из-за стола. Бумажка, которую мне накатал Петренко! Я нашла ее под подушкой, на которой спала, где, собственно, и положила вчера вечером, а потом чуть не забыла, балда! И ведь так и не прочитала ее до сих пор! Развернула. Так-так. Вот тебе и бандюк Петренко! ФСБ во всех видах так и перло со страниц. Ну ясное дело я не так поняла его намерения, которые состояли лишь в том, чтобы (цитирую) по указанию непосредственного начальства в Москве, а именно Чеботарева В.Н., провести разъяснительную беседу, в которой внушить г-ке Луневой М.А., что ее гражданский долг состоит в том, чтобы не мешать органам в проведении секретной операции по выявлению опасного преступника… Так-то вот. А на какие, собственно, откровения я рассчитывала? Я вздохнула и поплелась в дом…
Глава 7
До вертолета Панкратовы провожали нас со Славой всей семьей. На прощание я обменялась рукопожатием с Михаилом, с благодарностью приняла полотняный мешок сушеных боровиков от Марины Ильиничны, а потом, немного робея, крепко расцеловала в обе щеки Никиту, чем вызвала всплеск смешков среди его младших сестренок и братишки, а как следствие — очередь ответных подзатыльников и щелбанов.
Дорогой Ильченко был задумчив.
— Билеты у тебя, значит, пропали?
— Да, — проорала я — вертолет ревел — и вздохнула. — И на местную линию, и до Москвы тоже.
— Это хорошо, — ответил он и потянулся рукой туда, где у русских обычно скапливаются трудные вопросы. Фуражка из-за этого съехала ему чуть ли не на нос, и он раздраженно снял ее, положив рядом с собой.
— Чего ж хорошего?
— А того… — неопределенно отозвался он и опять замолчал.
Заговорил только, когда вертолет пошел на снижение.
— Сейчас дозаправимся, твои коллеги с техникой погрузятся, и Вадик доставит нас до владений моего соседа, полковника Люлькина. Не смейся. Иначе он вам самолет не даст.
— Самолет?
— А ты что — на собаках до столичного града добираться собралась?
— А не проще…
— Не проще. И не спорь. Знаю что говорю. Все равно он собирался лететь выбивать финансирование для своей полковой свинофермы. Не смейся, говорю! У каждого своя креза. У кого дети, у кого свиньи… Вот ведь хохотушка непутевая!
— Это у меня нервное, Слава, — стараясь не хихикнуть вновь, пролепетала я.
— Смотри ж ты! А то он еще не отошел от недавней истории…
Вадик, наконец-то выключивший свою винтокрылую тарахтелку, обернулся.