Решающий шаг
Шрифт:
— Ты на мираж скачешь, — улыбнулся Артык, поняв свою ошибку, и облегченно вздохнул.
— Я не из тех людей, что видят новый месяц в облачный день!
— Ничего ты не видел. Это у моей матери язык не терпит.
Нурджахан круто повернула разговор:
— А ты, сынок, — обратилась она к Аширу, — когда свой той справлять будешь?
Несмотря на то, что Ашир ждал этого вопроса, от неожиданности у него мурашки "забегали по телу. Опустив голову, он с трудом преодолел смущение и еле слышно вымолвил:
— Для меня, тетушка Нурджахан, это еще не вынутый
— Ну, сынок, будешь мешкать, счастье само не придет. А ты не стесняйся, начинай свататься к девушке, которая тебе нравится. — Не к каждой посватаешься.
— Это почему же?
— А вдруг скажут — шапка набок съехала, мол, вдовец, и прогонят.
— Э, сынок, ты себя вдовцом не считай: детей у тебя нет, да и самому еще двадцати пяти не вышло. Кто про тебя скажет, что ты вдовец?
— А кого я пошлю сватом, тетушка Нурджахан? Кто у меня, кроме старухи матери? Одна надежда на Ар-тыка — когда-то я женил его, так, может, теперь он женит меня.
— Ты меня женил? — опять подал голос Артык.
— А кто же?
— Это надо спросить у Айны.
Вошедшая в кибитку Айна только улыбнулась из-под яшмака. Но Ашир не отставал:
— Скажи по чести, Айна, я женил Артыка или нет?
Айна опять улыбнулась и кивнула головой. Ашир обрадовался:
— Вот видишь! Артык ответил прямо:
— Ашир, хоть и не ты женил меня на Айне, но тебя я женю обязательно! Пусть только пройдет это смутное время...
Аширу нельзя было больше оставаться в ауле: к Артыку могли нагрянуть гости из Ак-Алана, а встреча с ними не сулила красногвардейцу ничего хорошего. Простившись, он вышел из кибитки, сел на коня и поехал в Теджен дальними тропами. Дорогой он думал о Шекер и о словах Артыка, сказанных на прощанье.
Не прошло и часу после отъезда Ашира, как в кибитку пожаловал новый гость — Гандым. О цели своего прихода он объявил сразу же, как вошел, едва Артык успел ответить на его холодное приветствие.
— Артык, я пришел сказать тебе, что завтра буду делить свой урожай.
«Что это сегодня нашло на Гандыма? — подумал Артык. Обычно с таким сообщением бедняки приходили к своим заимодавцам-баям, заранее зная, что все их зерно пойдет на уплату долгов, податей и налогов.
— Хорошее дело, дядюшка Гандым, — не выдавая своего удивления, отозвался Артык. — Как урожай нынче?
— Урожай... Половину семян птицы склевали, половину мыши поели. Что собрал — все на току. Приходи и ты завтра, заберешь свою, долю.
— Какую долю? Разве я пайщик в твоем посеве?
— Ты не пайщик, но хозяин твой, Эзиз-хан, мой издольщик.
— Дядюшка Гандым, если ты на меня в обиде, так скажи прямо, в чем дело, — сдержанно ответил Артык, уже догадываясь, что значит приход и такое поведение Гандыма.
Но тот, решив еще круче посолить раны Артыка, сказал:
— Артык, ты знаешь меня. Я не умею одно говорить, другое таить. Чтобы мой труд не достался такому негодяю, как Мамедвели-ходжа, уж лучше ты возьми: и коню корм будет, и матери в чем повалять тесто.
Если б
— Так когда, говоришь, будешь делить?
— Завтра, как солнце встанет, привязывай мешки к седлу и приезжай на гумно.
— Ладно, дядюшка Гандым. Сам я не могу еще сесть на коня, пришлю своего джигита. А ты не забудь предупредить и Мамедвели-ходжу.
— Будь спокоен, этот своего не упустит. Даже если ночью тайком будешь делить зерно, — он все равно придет. Но ты мне ближе, а с ним я рассчитаюсь сам.
— Значит, завтра жди, как солнце встанет.
— Вот и хорошо. И тебе немного достанется, и я буду спокоен. А то от Эзиза да от этого проклятого сборщика покою нет.
На рассвете джигит Артыка, ухаживающий за его конем, приехал на гумно Гандыма. Старик был прав: Мамедвели-ходжа уже давно был здесь и поглядывал на хлеб, как на свое добро. Собравшиеся тут же пайщики и заимодавцы Гандыма с озлоблением смотрели на эзизовца. Увидя джигита из сотни Артыка, Мамедвели ничего плохого не подумал. Наоборот, он надеялся, что Артык при случае скажет Эзиз-хану, как ревностно он, Мамедвели, собирает налоги.
Джигит, ни с кем не поздоровавшись, направил своего коня прямо к Мамедвели-ходже.
— Ты что, ходжам, тоже пайщиком тут? — грубо спросил он.
— Нет, сынок, — ответил ходжа, — я тут службу исполняю.
— Какую службу?
— Собираю зекат для Эзиз-хана и его всадников. Джигит перегнулся через седло и ухватил Мамедвели за ворот:
— Ты, пестроглазый черт! — крикнул он в посеревшее от страха лицо ходжи. — В царское время мы не могли избавиться от тебя, и теперь ты тянешь лапу к народному добру! А что, если я вот здесь, где стою, возьму твою поганую душу?
— Я... я... — хрипел Мамедвели, напрасно силясь вырваться из рук джигита.
— Замолчи!
Помутневшие глаза ходжи готовы были выскочить из орбит, как у мыши, которой наступили на хвост. Один из пайщиков Гандыма, пожалев его, хотел было броситься ему на помощь, но джигит остановил его гневным окриком. Он поднял ходжу, как пустой чувал, и бросил на солому. Желтая шапка Мамедвели полетела в сторону, халат завернулся ему на голову, худые ноги раскинулись, как сухие ветки саксаула.
— У баев бери свой зекат, — сказал джигит и грозно добавил: — А если еще раз покажешься на дейханском гумне, я твою Душу отправлю в ад!
Гандым крикнул:
— Эй, братишка! Неладно ты делаешь. Ходжам может пожаловаться Эзиз-хану. Что тогда будет?
— А пусть жалуется, если жизнь не дорога! — ответил джигит и ударил коня плеткой по крупу.
Гандым расхохотался своим полубезумным смехом:
— Эй, ходжам! Раскрывай же чувал!
Но до тех пор, пока топот коня не затих вдали, Мамедвели лежал в соломе, не шевелясь и не издавая ни звука.
Глава одинадцатая