Реубени, князь Иудейский
Шрифт:
— Подойди сюда, Эльханан!
Слуги пропустили бедного старика в полуоборванном платье и снова сомкнули цепь.
— Чего ты хочешь, Эльханан?
Старик засунул руку глубоко в карман своего длинного черного одеяния и вынул оттуда каравай хлеба и бутылку красного вина, оплетенную соломой. Покорно и без слова он принес свой дар. Реубени принял его.
— Благодарю тебя за продовольствие, Эльханан.
Старик просиял, поднял голову кверху, словно увидел разверзшееся небо.
Реубени взял его за руку и тихо спустился с ним по ступеням лестницы. Там он на глазах у всех простился с беженцем, которого все презирали, благословил его и подал ему руку.
Гребцы взялись за весла, белое знамя с золотыми буквами развернулось. Вскоре гондола пристала к парусному судну, которое приняло приехавших и взяло курс по направлению к Песаро.
Противные ветры задержали их в пути. Когда cap прибыл в Песаро, слухи, дошедшие
В гавани Песаро его встречал весь город. Евреи и христиане. Много беженцев из Испании, которые проживали в этих местах с разрешения папы, прибыло из всех находившихся поблизости городов: Фано, Урбино, Римини, Анконы. Девушка сефардийка исступленно танцевала, приветствуя гостя как «сына человеческого и вифлеемита». «Его имя было названо прежде, чем был сотворен мир!» — восклицала она. Реубени сердито оборвал девушку и запретил ей говорить такие слава. «Праведник скромен!» — воскликнула она и умолкла в сладострастном благоговении, судорожно сплетая руки.
Самый уважаемый член общины, рабби Мозе Фолиньо пригласил его переночевать у себя в доме. Реубени отказался. «К празднику Кущей он хочет быть в Риме». Больше он ничего не сказал. Все остальные обращения и вопросы, казалось, не доходили до его ушей. Наконец, по его приказанию, слуги отстранили всех окружавших — знатных и бедняков. Когда ему подвели лошадей и мулов, он тщательно выбрал для себя и для своей свиты самых лучших. На это он потратил несколько часов и обнаружил большие познания в этом деле. Все прочие богатые дары, которые ему приносили, он не удостоил даже взглядом. Их принял слуга. Теперь скорее в путь, в Рим!
Из Песаро они поехали верхом через Фоссомброне, Кальи, Фабриано, в горы. Останавливались только там, где это было необходимо. На торжественные процессии, выражения приветствия они не обращали внимания. Но зато Реубени очень интересовался сообщениями сицилийца и других слуг о растущем среди народных масс воодушевлении. В каждом месте, где жили евреи, находились люди, настолько воодушевленные, что они желали отправиться с ним в Рим. В том числе было много маранов — полуевреев, которых в Испании принудительным крещением заставляли притворяться христианами. Они целовали знамя, произносили благословение. Многие уже наперед раздавали свои вещи и ждали только, когда Реубени на своем пути заглянет в их городок, чтобы двинуться вместе с ним. От его прибытия в Рим ожидали чудес. «У меня нет благих вестей для вас, мне нечего с вами делать», — повторял он. Но чем суровее он был, тем ярче пылали сердца. Слугам даже ударами палок не удавалось разгонять следовавшие за ним толпы. Днем они рассеивались, а по вечерам снова собирались у его стоянки. Видно было, как они разводили костры на соседних горах, целую ночь слышалось их пение псалмов. Один из наиболее упрямых предводителей этих попутчиков, которого Реубени приказал схватить и привести к себе, мог в ответ сослаться только на странные слова Талмуда: «Если спросят тебя, где твой Бог, — скажи: в великом городе Риме». Наконец после многих дней пути они спустились по берегу Тибра в холмистую Умбрию. Поля и сады уже покрылись зеленью ранней весны. Всюду — аромат цветов и пение птиц. Но Реубени, по-видимому, не замечал ни ласковых ветерков, ни веселых людей, которые с угрюмых горных вершин, где стояли окруженные стенами их деревни и замки, спускались в долину, чтобы приступить к обработке земли. Его душа обуглилась, как его темное лицо, и среди этой сладострастной небесной сини ни на лице, ни в душе не было никакого движения.
Накануне праздника Пурим он был уже около самого Рима. В Кастельнуово, в доме рабби Самуэля он остановился на пост Эсфири. Пятнадцатого адара, на второй день Пурима, он с Монте-Марио увидел Рим.
У его ног расстилался город Льва с замком святого Ангела и с колоссальным сооружением, окруженным лесами. Это строили новую базилику Петра. А по ту сторону реки виден был холм, усеянный домами, городские стены, колокольни и купола церквей, серым блеском сиявшие под теплыми лучами солнца. Все это казалось каким-то огромным живым, дышащим существом, отдаленный шум которого тихо доносился вместе с ароматным ветерком. Все это было окаймлено широко распростершейся серовато-зеленой долиной Кампании, терявшейся в туманных очертаниях Албанских гор.
Сар долго стоял и смотрел, потом опустился на колени, и его неподвижный взор постепенно оживился. Он плакал. При виде великого города Рима, «который стал нам западней из-за грехов наших». Потому что все ворота, через которые молитвы поднимаются на небо, закрылись в тот день, когда сгорел храм. И вот Реубени, со слезами на глазах, стоял на коленях на обращенном к Риму склоне горы и взывал, ломая руки:
— Доколе, о Господи, доколе?!
Его
V
Евреи в Риме давно ожидали его прибытия, готовились к этому со дня на день. Теперь депутация от общины отправилась ему навстречу. Трое главных старшин, или, как их называли, «фаттори» с Обадия де Сфорно во главе, приветствовали его. Затем слово взял ученый врач Иосиф Царфати, а последним говорил рабби Даниель из Пизы, которого как раз тогда пригласили третейским судьей для того, чтобы уладить споры между одиннадцатью еврейскими общинами Рима. Во всех речах сквозила большая боязнь за будущее, а также боязнь перед низшими слоями общины, которые с трепетом ожидали гостя и не потерпели бы пренебрежительного отношения к нему. Вопрос, что намерен делать чужеземец, не высказывался никем, но его легко можно было прочитать на устах говоривших. Словно желая завоевать его расположение, ему принесли подарки, в том числе белую лошадь благороднейшей арабской породы с великолепным седлом и золотой уздечкой.
Когда депутаты приблизились, cap поднялся с колен. Он не говорил больше, глаза его были только полуоткрыты. Нельзя было понять, чем было вызвано у него окаменелое, замкнутое выражение лица — избытком чувств или холодным презрением ко всему, что совершалось.
Фаттори охотно вступили бы с ним в беседу. Нужно было выяснить некоторые вопросы, которые возникли с появлением Реубени и сильно волновали евреев. Действительно ли cap принес весть от десяти затерявшихся колен? Не только среди евреев, но и в образованных кругах Рима слух, дошедший из Венеции, вызвал бурю. В частности, ученый кардинал Эджидио Витербо, любитель и знаток еврейского языка, который даже велел заново напечатать Талмуд в находившейся под его покровительством печатне на Пиацца Монтенара, старательно собирал при помощи своего учителя еврейского языка все сведения о таинственном иностранце. То обстоятельство, что один из наиболее уважаемых прелатов тоже ожидал прибытия Реубени, чрезвычайно усилило его авторитет или, по крайней мере, любопытство среди римских евреев. Многие готовы были считать его пророком Ильей, некоторые — даже Мессией. Еврейская община в мировом городе существовала при новом папе, великодушном отпрыске Медичи, Клименте VII, спокойно и свободно, но именно в Рим стекались со всех стран обломки несчастных, подвергшихся разгрому еврейских общин, на которые накладывала свою лапу Испания, жестокая, холодная военная держава неумолимого Карла. Не только изгнанники евреи и мараны из Кастилии и Аррагонии, но также евреи, выселенные из Калабрии и Сицилии, из Прованса и Неаполя, тысячами заполняли римские улицы, наводняя их своим отчаяньем и нищетой. Единоверцы помогали, но всякая помощь была здесь бессильна, потому что одно на другое нагромождались все новые несчастия, по мере того как расширялись владения Испании. Поэтому даже благоразумные элементы среди беженцев ожидали спасения только от чуда. Впрочем, самые умные и изощренные по части политики головы несколько холоднее оценивали выступление Реубени; они связывали его прибытие в Рим с теми странными вестями, которые шли из Германии, — там монах перевел Библию на немецкий язык и, следовательно, вырвал ее из когтей церкви, против которой он вообще восставал самым угрожающим образом. Многие евреи усматривали в этом зарю лучшего времени. И Реубени, про которого говорили, что он явился с посланием к папе, может быть, действовал по соглашению с этим монахом, может быть, принес предложения благоприятные для евреев — этих давних «пленников» римской церкви.
Старшина Обадия де Сфорно обратился с расспросами к сару. Не встречался ли он с братом Мартином, которого зовут виттенбергским соловьем, и не слыхал ли он его песню, возвещавшую надежду?
Но cap грубо прервал его. Им следует молчать о вещах, которых они не понимают.
Де Сфорно, непогрешимый, как все старосты еврейских общин, начал обстоятельно обосновывать свое мнение. Но Реубени ничего не отвечал. Лицо его выражало только отвращение и гнев. Затем он попросил фаттори прежде всего позаботиться об одном: чтобы толпы фанатиков и проклятых маранов, которые против его воли следуют за ним, не были допущены вместе с ним в город и чтобы их разместили где-нибудь отдельно, потому что он усматривает в них большую опасность для своих намерений.
Лица старшин прояснились. Значит, он умный человек, не бунтарь! Они быстро и радостно ответили, что они самым тщательным образом исполнят его пожелания и очень признательны ему за такую осторожность. В ответ он презрительно пожал плечами и пошел дальше, не обращая на них внимания.
Только врача Иосифа Царфати он подозвал к себе и коротко сказал ему:
— Ты лейб-медик кардинала Эджидио Витербо, кардинала Сан-Маттео?
Царфати утвердительно кивнул головой.
— Доложи завтра обо мне кардиналу. А до завтра я остановлюсь у тебя.