Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
И заговорили они, словно бы продолжая только что прерванный разговор.
— Но артиллерии нет, — сказал Зубрилин.
— Артиллерии нет, — подтвердил Тарногродский.
— И без артиллерии утром нам не удержать врага.
— Да, утром нам без артиллерии будет туго.
Они помолчали с минуту.
— Что будем делать, Коля? Как ты думаешь?
— Я думаю… будем драться дальше. Ведь в Петрограде победа!
— И я так думаю. Ведь надо же идти на подмогу Киеву.
На дворе рассветало. Утро — утро неизвестности — наступало,
5
А Центральная
Заседала день, вечер, ночь; затем — утро и день; потом — снова ночь. Heyгомные конгрессмены–парламентарии временами засыпали кто на своем стуле в ходе заседания, кто в короткий перерыв на банкетке: в фойе, а кто сидел осоловелый, с безумными глазами, раздирая веки пальцами и вовсе не спавши. Питались в буфете бутербродами и калинкинской «фиалкой». Грушевскому приносили обед в судках: бульон, котлеты и компот. Подушечку–думку и валериановые капли таскала Софии Галчко в профессорском портфеле.
Но выхода не было: нужно было принимать решение. Однако принять решение было не так–то просто.
Как Центральной раде реагировать на петроградское восстание? Признавать или не признавать?
Собственно, не признать было невозможно: так или иначе — и без признания или непризнания Центральной радой — восстание в Петрограде за власть Советов стало уже свершившимся фактом.
Однако признать такой факт свершившимся означало признать и власть Советов.
Но могла ли Центральная рада позволить себе признание власти Советов?
Могла. В Петрограде. Пускай себе в Петрограде будет власть Советов. Все равно Временного правительства уже нет, министры арестованы, а Керенский, переодевшись в костюм сестры милосердия, в машине английского посольства бежал без оглядки! Должно же быть в России какое–то правительство. Пускай себе и будет то, которое объявилось, — советское. Тем паче, что с Временным правительством Центральная рада, так до конца каши и не сварила — поехал добродий Винниченко с ультиматумом, в пустой след, да так, видимо, и… испарился. А возможно, и переметнулся, провозгласил себя большевиком: от него, знаете, можно всего ожидать. Словом, в России советская власть… пускай себе властвует.
Но как же быть с Украиной?
Ведь вот в Виннице, там тоже вспыхнуло восстание за власть Советов. И в Донбассе, в Харькове, в Екатеринославе тоже неспокойно. А еще ведь есть Одесса, Полтава, Чернигов, Елизаветград, — боже мой, — пять признанных Временным правительством и четыре не признанных украинских губерний!
А Юго–Западный и Румынский фронты?
Грушевский ерошил полосы и теребил бороду: какое же принять решение?
Петлюра вышел на, трибуну и торжественно провозгласил:
— Перед угрозой иностранного нашествия смута в стране смерти подобна! В годину бестолочи, разрухи и анархии в тылу мы не можем допустить разлада и развала фронта. Перед лицом истории мы должны принять на себя ответственность. Как руководитель военными делами на Украине, как генеральный секретарь по военным делам сообщаю: отныне фронты Юго–Западный и Румынский, которые рассекают тело неньки Украины, объявляю единым — Украинским — фронтом. Верховное главнокомандование принимаю на себя я!
— Слава! — гаркнули в первых рядах зала.
— Слава, слава! — подхватили, просыпаясь, и в задних
— А Черное море, а Черное море? — заволновался Грушевский. — Как будет с Черным… собственно, я хотел сказать, с Украинским морем?
Моря — Черного или какого–либо другого — Петлюре еще не случалось видеть: жизнь его до сей поры протекала на сухопутье. Море — это много воды, в нем купаются, ловят рыбу, и главное — по морю плавают на лодках, кораблях и целыми флотилиями: коммуникация! Для государства это крайне необходимо!
— Черное море тоже объявляю украинским! Оно также будет подчиняться мне.
И в самом деле, почему бы Черному морю не называться «Украинским»? Такие ведь солидные и романтические ассоциации в историческом прошлом: из–за моря появлялись басурманы, разбойничали на Украине, брали ясырь — девчат в гаремы, хлопцев в янычары, казаков невольниками на галеры; а славное запорожское казачество армадами чаек отправлялось под Трапезунд и Синоп, даже походом на Царьград байдаки под ветром гуляли — в сотнях и тысячах украинских дум и песен воспето это самое Черное море…
А в более поздние времени? Это уже вам не романтика: поселения украинцев по берегам Черного моря после разрушения Запорожской Сечи проклятой Екатериной двинулось и на Тамань, и еще подальше, за Кубань: под Туапсе и Сочи, до самого Батума и Ризы.
Петлюра сошел с трибуны, вполне довольный и собою, и своей ролью в истории: аудитория стучала ногами, вопила «слава» — было это пускай и не так громоподобно, как волны на море в шторм, однако весьма бурно и импозантно.
С фронтами и Черным морем, таким образом, покончено, однако основной вопрос так и остался открытии: как же быть с восстанием в Петрограде и властью Советов?
Вопрос обсуждался уже третьи сутки — выступили ораторы от всех партий, заседали каждая отдельно фракции, даже отдельные группировки внутри фракций, и проектов резолюции было–то всего два, — однако к окончательному решению так и не могли прийти. Правое крыло, оплот Временного правительства в Центральной раде, отстаивало предложение русских эсеров и меньшевиков — против! Левые украинские эсеры и левые украинские эсдеки склонялись к предложению большевиков — «за»! Правые украинские эсеры и социал–демократы колебались: пойти влево, конечно, хочется, но ведь и резолюция большевиков колется; пойти вправо… — тоже колется, черт бы его подрал!
Проект резолюции большевиков предлагал: восстание приветствовать, власть Советов признать, возможные контрреволюционные путчи подавлять, установить и на Украине наивысшей формой власти — Советы.
Двадцать три партии, которые входили в парламент создаваемого Украинского государства, три дня спорили, но договориться между собой так и не смогли. Трое суток в зале Педагогического музея стоял шум и гам, даже перебранка. Двадцать три флажка, отмечавшие на скамьях, где какая партия сидит, трепетали, будто по залу непрерывно перекачивались порывы ветра.