Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
Коцюбинский не успел даже ответить улыбкой на улыбкой — где уж там словами на слова! — а Ленин уже не смеялся, а говорил сурово и озабоченно:
— Идите, идите, батенька! Торопитесь! Дело не ждет!.. Нам еще тут нужно многое обсудить и решить!.. Печатайте обязательно отдельной листовкой и распространяйте массово: пятьдесят тысяч, сто тысяч, сколько сможете!
Он пожал руку Коцюбинскому и сразу же направился к товарищам, стоявшим посредине комнаты и продолжавшим возбужденно разговаривать. Но, оглянувшись, Ленин еще крикнул Коцюбинскому, который уже стоял на пороге:
— Не
— О типографии позаботится Уралов! — сказал уже на пороге Подвойский. — А ты возвращайся к семеновцам и ожидай распоряжений: полк должен быть готов к выступлению в любую минуту.
Дверь закрылась. Коцюбинский остался один в небольшой пустой проходной комнатке с застланной кроватью у стены. За приоткрытой в коридор дверью слышался гомон безбрежной толпы в коридорах Смольного. Минуту Юрий постоял — очевидно, только для того, чтобы глубоко вздохнуть: ведь он, пожалуй, так и не перевел дыхания с той минуты, как увидел Ленина, склонившегося над блокнотом. Боже мой! Он даже и словом не обмолвился с Ильичем! А Ленин ведь так много ему сказал! Так много! Сколько минут разговаривал с ним Ленин? Пятнадцать, двадцать, полчаса, целый час? Казалось, этот мимолетный, двухминутный разговор длился долго–долго. И начался уже давно, даже трудно вспомнить, когда…
5
И вот он стоял сейчас на углу улицы, утопавшей во тьме осенней ночи, и мрак пронизывали только вспышки от взрывов гранат и пушечных выстрелов, стоял, с нетерпением ожидал приказа двинуться в бой, на штурм! Его окружали сотни солдат, тоже с примкнутыми штыками — сотни таких же возбужденных, охваченных таким же страстным нетерпением солдат. Юрий стоял, всматривался в темноту, прислушивался к отзвукам боя, — а был это последний и решительный бой, а может, только первый, но все равно — решительный! — и вспоминал свою встречу с Лениным, стараясь восстановить каждое слово каждый жест…
Кто–то из солдат чиркнул зажигалкой, осветил часы и сказал:
— Десять тридцать…
Десять тридцать! В десять должен был начаться съезд. Почему же до сих пор нет приказа вступать в бой? Может, идти самим, не ожидая приказа?
Из Петропавловской крепости ударила пушка; на первым выстрелом последовал второй, третий…
«Ура» на Дворцовой площади то затихало, то с новой силой взрывалось где–то уже на другом конце.
Стучали пулеметы, гремели винтовки.
Нет. Без приказа он не имеет права двигаться! Бой есть бой! Стратегия боя решает успех. Возможно, его здесь придерживают для нанесения окончательного, решающего удара? Подвойский ведь ясно сказал: не вступать в бой, пока не будет приказа от него или от Антонова–Овсеенка.
В Смольном были у Юрия и другие радостные встречи, но память сохранила их как бы в тумане. В коридоре Юрий лицом к лицу столкнулся с Примаковым и Фиалеком — делегатами съезда от Киева. Великан Фиалек едва не вывихнул ему руку, здороваясь. Примаков колотил кулаком по спине. Они только что прибыли поездом пробившись сквозь заставы юнкеров и казаков. Они что–то рассказывали о Киеве, сообщили что–то очень важное о Центральной раде, о Пятакове, о Втором гвардейском корпусе под Винницей. Что именно? Это непременно нужно будет вспомнить, и как можно подробнее. Ведь Ленин сказал — скорее на Украину!.. Но все это Юрий вспомнит потом, не сейчас. Кажется, он рассказал Примакову и Фиалеку о встрече с Лениным.
Сейчас Примаков и Фиалек на съезде, который должен был уже начаться полчаса назад. И в эту минуту они, вероятно, видят и слушают Ленина. Но почему все–таки нет приказа? Ведь Зимний должны были взять еще до начала съезда: так приказал Ленин…
И в ту минуту, когда Юрий решил уже было нарушить приказ и по собственному усмотрению тронуться с семеновцами, вдруг послышался топот многих сотен ног — из–за угла рысцой выбегала какая–то часть.
Из темноты послышался голос:
— Эй, там! Семеновцы!
— Тут семеиовцы!.. Мы здесь!.. Ну?!.. — откликнулось сразу не менее полусотни голосов, и толпа солдат вокруг Коцюбинского зашевелилась, позвякивая винтовками. Оружие громыхало и в глубине улицы. Какая–то воинская часть бегом пересекла улицу.
Из темноты вынырнула фигура в шинели, с винтовкой в руке.
— Коцюбинский! Комиссара Коцюбинского! — взывал неизвестный.
— Я Коцюбинский!
— Приказ от Подвойского.
Коцюбинский, с трудом сдерживая волнение, вытянулся по армейской привычке:
— Слушаю приказ… А вы кто будете?
— Резерв Кексгольмского полка. Здоров, Юрко!
— Кто вы?.. Дзевалтовский!
В темноте Коцюбинский нащупал рукав шипели и крепко, схватил Дзевалтовского да руку.
— Откуда? И ты здесь?
— Передаю приказ!
Юрий снова машинально вытянулся.
— Пристраиваться рядом с нашей колонной. На площадь выходить двумя колоннами. Твои на левом крыле, моя — на правом. По сигналу ракеты — в штыки! Через площадь — прямо на штабеля дров: там юнкера…
Коцюбинскому не пришлось повторять приказ. Колонна семеновцев уже сама строилась. Голова колонны уже выходила из–за угла и пристраивалась к колонне кексгольмцев.
Коцюбинский и Дзевалтовский минуты две шли рядом широким шагом, почти бегом, двигаясь во главе своих колонн. С каждым шагом становилось все светлее и светлее: на площади, у самых стен Зимнего, что–то пылало, и отблески пожара, рассеивали тьму.
— Ты откуда?
— А ты?
— После суда меня отчислили в Петроград, в резерв нашего полка… Наш действующий полк находится под Винницей, в тылу фронта. И вот с резервом приходится здесь, в Петрограде… идти на настоящую войну…
— А я… все еще под судом и следствием. Комитет взял на поруки… Работаю в Военно–революционном комитете.
— Итак, началось, Юрко?
— Началось…
Красная ракета взметнулась ввысь откуда–то из–за каменных громад с левой стороны.
— Нам!
— Колонной на площадь! На площади — в цепь! Дистанция… Без дистанции! С левого фланга!..
— Колонной на площадь! На площади — в цепь! С правого фланга!..
На площадь они вышли рядом и сразу же разошлись.
Взяв винтовку на руку, Юрий оглянулся назад, на своих семеновцев. Но увидел он только два–три лица поблизости, две–три фигуры дальше в темноте.