Ревет и стонет Днепр широкий
Шрифт:
— Кефир! — машинально ответил Петлюра, хотя ему ничего не нужно было: ему нужен был только телефонный аппарат.
Муравьев захохотал. Потом нацедил из чайника в свою рюмку и выпил залпом.
— Иду на пари! — злобно фыркнул он после этого. — Ставлю тысячу николаевских против одной керенки, что вы, господин Петлюра, прибыли сюда, чтобы увидеть его превосходительство генерала Деникина… Выкладывайте керенку на стол!.. Пока еще напечатали еще ваших, украинских, сепаратистских денежек!.. Впрочем, могу вас заверить, что глубокоуважаемый Александр Федорович не даст вам на это согласия и не даст пищи вашему финансовому гению!
— Простите, — с достоинством оборвал его Петлюра, — я не понимаю, почему вы прибегаете к иронии, и вообще весь ваш тон…
Боголепов–Южин тоже откликнулся:
— Со своей
Но Муравьев не обратил внимания ни на слова Петлюры, ни на надменное замечание Боголепова–Южина.
— Так как, господин Петлюра? Приехали увидеть главкоюза Деникина? Могу вас утешить — получите такое удовольствие: сейчас его будут вести из штаба на вокзал, чтобы запроторить в тюремный вагон и оттарабанить в Старый Быхов, в компанию к эксглавковерху Корнилову! Поведут вот по этой самой улице, и из окон этого оазиса в бурном море нашей современности, сего тихого пристанища старого пройдохи Лейбы, из этого самого окна, возле которого вы сидите, вы будете иметь возможность лицезреть боевого генерала непобедимой российской армии — обесславленным, поруганным и опозоренным. Вот только не знаю, будут ли ему посыпать голову пеплом… — Муравьев заметно пьянел. Он грохнул кулаком по столу. — А мы все, барды державы Российской, спрятались сюда, в этот бардак, потому что боимся сунуться в штаб, находящийся рядом, чтобы и нас под горячую руку не схватили и не оттарабанили к горе–генералиссимусу Корнилову в Старый Быхов! Приветствуем вас, очень рады вас видеть — присоединяйтесь к нашей недоброй компании, господин генеральный украинский секретарь!
Муравьев пьяно кривлялся, Боголепов–Южин возмущенно пожимал плечами, Савинков, не обращая внимания, спокойно прихлебывал кефир, Петлюра тоже перестал слушать — мысли его были заняты другим: может, ситуация складывается как раз удачно? Может быть, и в самом деле сейчас подходящий момент объявить себя — генерального секретаря по военным делам Украины — главнокомандующим Юго–Западным украинским фронтом?
Муравьев тем временем люто рычал:
— А знаете ли вы, куда и зачем каждый из нас направляет свои стопы? Пожалуйста, могу проинформировать, раз вы пристали к нашему берегу. Я, например, спешу в Петроград, чтобы во главе моих «ударников смерти», — он ткнул пальцем себя в левый рукав, где на черном ромбическом шевроне жутко ощерился череп над двумя скрещенными костями, — чтобы стать на защиту власти р–р–р–революционного Временного правительства и престижа распрореволюционного вождя Александра Федоровича Керенского!.. Комиссар Савинков уютно, в международном вагоне, направляется в Москву, чтобы громогласно, в патетическом стиле, заверить «демократическое», pacпроpeволюционно–контppeволюционное совещание самых выдающихся деятелей земли российской, что армия пылает к ним любовью, влюблена во Временное правительство и охвачена одним лишь страстным желанием: вести войну до победного конца!..
Савинков слегка передернул плечом, шевельнул бровью и презрительно улыбнулся: дескать, тарахти, тарахти, никто на твои пьяные разглагольствования не обращает внимания. Хотя все то, что в пьяном исступлении выбалтывал Муравьев, было чистейшей правдой.
— А этот денди–боярин, отпрыск древнейшей российской аристократии? Смирно, штабс–капитан! Говорит старший по чину! Он, наоборот, чешет изо всех сил в ставку, чтобы доложить там: войска на территории, где вы, господин секретарь, считаете себя верховной военной властью, стоят не за вас, сепаратистов, а за «единую и неделимую Россию–матушку»! И этот верный служака армии министра Керенского, соратник комиссара фронта Савинкова и ваш союзник в пределах… Киевского военного округа, только тем и бредит, уверяю вас, чтобы всем вам — Петлюре, Савинкову и Керенскому — дать по шее и снова посадить на трон царя Николашку!.. Смирно, штабс–капитан! — завопил Муравьев, перехватив гневное движение Боголепова–Южина. — К вашим услугам: обменяемся выстрелами завтра на рассвете!.. Ха! Вот, господин Петлюра, наши пути и скрестились здесь, в этом вертепе подле штаба. Весьма своевременно очутились вы в нашей невеселой компании…
Петлюра не слушал Муравьева и смотрел на Савинкова.
Савинков! Комиссар фронта, помощник самого Керенского! Он непременно должен что–нибудь знать, вернее — он должен знать все. Но как выудить из него то, чего не знает он, Петлюра? Как узнать о дальнейших планах Временного правительства? Какой еще ход шахматным конем нужно ожидать от него в дальнейшем?.. Ведь Корнилов поднимал путч, опираясь именно на единение с Керенским! В последнюю минуту Керенский — чтобы, так сказать, укрепить свой революционный престиж — дал по шапке своему сообщнику и засадил eгo под арест. Но Савинков… Савинков же был в списке членов нового кабинета министров, который готовил Корнилов совместно с Керенским!.. Уж не был ли именно Савинков главным провокатором Керенского при генерале Корнилове?..
Встреча с Савинковым вообще крайне взволновала Петлюру. Двадцать лет это имя произносили в стране только таинственным шепотом. Двадцать лет — с тех пор, как Петлюра впервые услышал слова «революция, революционер» — наибольшим ореолом романтики было окружено именно это имя. И как же этот кумир полоумных головорезов не похож на… свою собственную легенду! Организатор десятка отчаяннейших покушений на царских сановников — и такая флегматическая фигура. Участник наиболее опасных террористических актов с пистолетом и бомбой в руках — и эти усики шнурочком! Убийство самого министра Плеве — и лысинка с зализанной прядью жиденьких волос! Вот только глаза… глаза, — да, таким взглядом можно и в самом деле убить…
Петлюра отвел свой взор от глаз Савинкова, сделав вид, что смотрит только на пьяного Mypaвьева и надувшегося Боголепова–Южина… Гм! Муравьев и Боголепов–Южин — они тоже должны знать кое–что такое, что остается неведомым для Петлюры. Каким способом вызвать их на откровенность?
И вдруг Петлюру осенило. Савинков — старейший, таинственнейший революционер. Боголепов–Южин потомок древней аристократической фамилии. Да и Муравьев тоже в достаточной степени романтическая личность. Быть может, все они или хотя бы кто–нибудь из них — масон?.. — Вот чудесный случай воспользоваться наукой папского легата, отца–редиметария, аббата Франца–Ксаверия Бонна… Петлюра еще не был торжественно посвящен в голубую иоанновскую масонскую ложу, действующую на востоке Европы — в Польше, Литве и на Украине, — однако элементарной азбукой иероглифической символики, без ознакомления с которой акт посвящения не может состояться, он уже понемногу овладел из лекций брата–поручителя, полковника Бонжура.
Петлюра перестал выстукивать пальцами дробь, вытянул руку на столе — словно бы нечаянно, просто так, и раздвинул два пальца циркулем, а затем — точно так же непринужденно, как бы по ходу естественной жестикуляции, — коснулся этими же пальцами брови: знак для зрения, интернациональный символ всех масонских лож.
В салоне в эту минуту наступило молчание, — Муравьёву надоело пьяно разглагольствовать, и он снова налил себе водки из чайника. Сквозь раскрытые окна с улицы доносился какой–то гомон. Руку Петлюры со скрещенными пальцами и движение к брови должны были заметить все.
Однако никто не откликался на этот сигнал. Шум ни улице все нарастал и нарастал — он как будто бы приближался. Никто из трех присутствующих в салоне не постучал согнутым пальцем в ответ — что символизирует масонский молоток, символ молчания, подчиненности и чистоты совести.
Впрочем, так и должно было быть среди масонов: масон, узнавая брата, прежде чем подать знак в ответ, ждет всех трех опознавательных знаков–символов: для зрения, на прикосновение и для слуха.
У Петлюры было основание полагать, что все примолкли именно потому, что внимательно следили за его жестами. Сердце его забилось учащенно. И он подал второй знак–символ — на прикосновение.
Подать этот знак непринужденно, как бы и не подавая его, было чрезвычайно трудно: ведь все четверо сидели в четырех разных углах весьма просторной комнаты. Но в таком случае азбука иероглифической масонской символики для узнавания брата предусмотрительно разрешает подать этот знак двумя своими собственными руками — с одной на другую: одна рука символизирует самое себя, вторая заменяет остальных братьев, находящихся, в силу обстоятельств, на недостижимом расстоянии.
Петлюра положил правую ладонь, то есть себя, снизу, а левую — сверху: символ покорности старшему брату, братской неразрывности и вечной орденской дружбы.