Революционер
Шрифт:
– Эй, ты! Сволочь!
Меня дёрнули за плечо, разворачивая к себе, а в следующий миг тяжёлый кулак врезался мне в глаз. В голове всполохнул сноп ярко-жёлтых искорок, и я потерял сознание от такого удара.
====== 7. В чёрной копоти на реях ======
На глаза навернулись слёзы. Голова трещала по швам, но казалось, что стоит оторвать её от подушки — и она развалится окончательно. Я приложил лапу к ушибленному месту — совсем не больно. Наверное, уже обработали…
Я поднялся, заранее вытянув лапу вверх, чтобы не ударится головой об потолок вагона — рефлекс, выработанный годами экстренных подъёмов…
Ну что же — надо мной ничего не было, и это было довольно хорошо. С левой лапы свисала трубочка капельницы — как раз от того пакетика, что нам дал ящер перед заданием.
Сейчас я смутно помнил детали произошедшего — память слишком испугалась сохранять в себе подобные моменты. Помнил лишь самое яркое из путешествия — перестрелку…
Я открыл глаза. Я не ожидал оказаться в медицинском центре, в котором нам троим делали уколы — но я был именно в той же операционной, что и тогда. Лежал я на чистой кушетке совершенно голый, прикрытый лишь тоненьким одеялом армейского образца…
Я взял это одеяло и обмотал его на манер тоги. Капельницу выдернул из вены, перекрыл доступ лекарства — там всё равно оставалось совсем немного — не думаю, что я так сильно облучился за время общения с ящиком урана, так что рак жопы мне не грозит.
Ага, вот и моя одежда. Старый камуфляжный костюм висел на небольшой вешалке, а под ним лежала и моя военная разгрузка — даже мой пулемёт стоял на сошках, в боевом положении на полу рядом с вешалкой.
Оглянувшись, я снял одеяло и кинул его на кушетку — оказывается, меня ещё и вымыли. Шерсть, по-моему, никогда ещё не была такой чистой и ухоженной. Но это ненадолго — принять душ было роскошью. Жаль, что я этого не запомнил.
Натянув штаны, застегнув ремень с подсумком и накинув куртку, я взял в лапу разгрузку и лямку пулемёта — сейчас не хотелось одеваться полностью. Путь от операционной наружу я запомнил хорошо — по нему и пошёл, натыкаясь на ящеров-врачей, которые смотрели на меня с подозрительным пониманием и даже как-то приветливо. Но сейчас мне было плевать на это — с лёгкой улыбкой, я, слегка подпрыгивая на ходу, шёл мимо них, как герой на параде. Пулемёт я всё-таки закинул за спину — так и смотрелся лучше и ходьбе не мешал. Как только я вышел на улицу, я потянул носом запах свежей гари…
Сейчас, при свете дня, я удивлялся тому, какое расстояние умудрились пробежать Терминатор и Добб, удирая от погони. Вдалеке стайка каких-то зверей разбирала на запчасти и металлолом покореженные Бурым машины — они отсюда напоминали заботливых муравьишек, что, завидев кусок еды на асфальте, немедленно организуют к нему дорогу, сбор и доставку в муравейник. Только у них муравейника не было — всё растаскивали куда-то по сторонам, и работали, очевидно, те же самые бандиты, только более беспринципные.
Посмотрев на вокзал, я понял, что наши времени даром не теряли — на крышах появились «гнездовья» снайперов, около ворот вокзала — часовые, патрули. Похоже, мы привлекли к себе слишком много внимания — теперь стоило поставить охрану, чтобы та же группировка, что на нас напала, не вздумала мстить.
Отдав честь часовым, я вошёл внутрь вокзала — просторное, светлое помещение с чудом сохранившимся огромным окном, выходящим в сторону платформ.
Когда-то этот вокзал был гораздо ближе к Москве, и его называли Ярославским, но времена сделали своё дело — центр застраивался, и там было не место железным дорогам. Вокзал перенесли — разобрали по кусочкам и перестроили здесь — достроив большую часть того, что сейчас порушилось или было непригодно к использованию. Главный терминал после войны превратился в огромный госпиталь — до сих пор отголоски этого были собраны в подвалах здания. Но там было собрано всё самое важное и ценное из всего, что осталось здесь после окончания войны. За это стоило бы сказать спасибо тем ящерам, что это собрали — и тут-то до меня дошло!
Мне кто-то вчера врезал в глаз! Действительно, а из-за чего это бы мне так взять и потерять сознание? Нападавший был довольно сильным — я всё-таки далеко не хиляк…
Я быстро пересёк терминал вокзала, обходя разбитые палатки и редкие кострища — откуда только дрова взяли? Направление спрашивать не пришлось — и так было понятно, что я проспал что-то. На платформе было построение.
Я вышел из здания, встав под навес и смотря на всех наших бойцов, которые выстроились в ряд. По ряду ходили звери — я даже знал, что их должно быть ровно двенадцать — и выдавали жалование за последние три-четыре месяца. Сущие копейки, на самом деле — но этого должно было хватить тем, кто хотел оторваться в Москве или помочь своим родственникам.
Одним из двенадцати должен был быть я — и пока что не видел, кто меня заменят, но наверняка это был Добб. Никому другому Шакал такое важное дело не получил бы, да и к тому же он доверял ему как мне. Я не решился выходить из-под навеса, так как на улице моросил дождик, а я в кои-то веки был чистым и ухоженным. Хотя смотр бойцов проводил наш генерал — я всегда мог сказать, что только что очнулся и пришёл сюда — не в форме, расхлябанным и вообще не солдатом. У меня отпуск.
— Эй! — раздался знакомый голос за моей спиной. Я обернулся.
— Добб? А разве не…
— Ничего я не раздаю. За наш вагон шакал раздаёт сам, — кивнул он. Доберман был удивительно одет — кожаный плащ, чёрные штаны, рубашка. Даже пояс снял, на котором у него обычно болталась «подпитка» для системы жизнеобеспечения.
— На парад собрался? — подколол я своего друга.
— На гражданку. Триста лет службы меня очень утомили.
— Ты так говоришь, будто ни разу в увольнительную не ходил! Не говоря уж о самоволках…
Доберман громко засмеялся, но в строю на нас не обратили внимания. Мы с ним наконец-то поздоровались по своему обычаю — стукнув друг друга кулаками.
— Куда ты свой гранатомёт-то дел?
— Отдал командиру на хранение, — спокойно ответил Добб, — Генерал обещал поощрить, кстати и после увольнительной.
— Чего это он такой щедрый?
— Да, змей его знает. Говорит — отлично справились, были первыми. До этого из института никто такое топливо не выносил — опасно, мол.
— На своей шкуре убедились, как опасно…
Я почесал у себя промеж ушей и покосился на свой пулемёт. Наверное, стоило его сдать, а это было невозможно до окончания построения.