Революционер
Шрифт:
Его жена улыбнулась ему – мило и откровенно, как казалось может улыбаться только она одна – любящая и прощающая своему мужу пьянки и ор посреди ночи с аккомпанирующей ему гармонью. Мне стало ясно и я даже не стал спрашивать почему – ответ сейчас был в моём купе, и за ним приглядывала Рэя.
– Любили, генерал? – внезапно спросил рыжий, протягивая мне бутылку.
– Нет, – честно признался я, – Не приходилось.
– Попробуй. Это здорово. Начинаешь по-другому смотреть…
Лис запнулся на полуслове, посмотрев в сторону.
– На войну? – догадался я.
Он кивнул мне.
– Жизнь в сущности такая мелочь, – сказала лисица, отбирая у меня пузырь с самогоном, – Нажал на курок – оборвал её. Всё, жизни нет. Теперь есть только тело, которое пойдёт на корм свиньям. Так просто, – она приложилась к горлышку, – Но когда я рожала – я поняла какой болью даётся любая жизнь. Как страшно потерять… своих детей, родных, любимого.
Говорила она ровно и уверенно. Я даже сделал попытку догадаться.
– Ты.. спрашивала о лисах ночи… Ты была с ними?
– Была, – подтвердила рыжая, – Снайпером.
– Мне в последнее время чертовски везёт на лисиц-снайперов, – признался я, вспоминая наёмницу из лагеря под Красноярском, – А он?
– Обыкновенный солдат, – рыкнул лис, – Которых в составе было с тысячу морд.
– Довелось убивать? – спросил я.
– Ещё бы, – вставила лиса.
– А мне не очень. Оружия не было – паршивый затёртый до бела калаш и то зажали. Всю службу с обычным Макаровым отбарабанил, но стрелял из него не часто, и то чаще мазал.
Я хохотнул, отпивая из поданной бутыли высокооктановое пойло. Закашлявшись, я улыбнулся и передал бутыль по кругу.
– Ну а твоя история? – лисица ленива подпёрла морду кулаком, – Давай, с самого начала? Интересно как надо жить чтобы стать генералом…
– А что там? – сказал я, разведя лапами, – Родился в Екб, родители бросили когда мне было три. Благо подобрали в нашей городской школе, где я и пристроился. Жил, учился – так до пятнадцати лет. Всё бестолку прожил. Потом выгнали. Бродяжничал, торговал – а там и армия подвернулась. Сказали молод. А я на состав зайцем – хотели выпроводить прямо на ходу, а вон, – я кивнул в сторону нашего купе, что находилось в четырёх вагонах от нас, – Друг нашёлся. Он взял. Можно сказать вырастил. Старый, мудрый, но такой дурацкий киборг…
– Пёс тот – киборг? Наслышан о таких…
– Скоро больше их станет, – смело заявил я, – Больше и лучше.
– А на кой они нужны? В Москве, говорят, целый бункер с ними построили, и до сих пор там этих киборгов чуть ли не тыщи! Но кому они нужны? Держат их в колбочках, да только понятно, что не разбудят их уже – не нужны они этому миру…
– Никому не нужны, – подтвердила за своим мужем лисица.
– Тысячи? – внезапно переспросил я, пьяно икнув, – Мы же Москву…
Закончить мысль не дал резкий толчок в бок. Поезд продолжил своё движение, проводник и ухом не повёл. Видимо всё было в порядке, но свою заветную мысль я потерял. Разговор как-то сам собой зашёл в тупик, поэтому я кивнул на гармошку лиса и спросил:
– Играешь?
Рыжий в доказательство моих слов поднял инструмент с грязного пола и устроил его как подобает на мохнатых коленях. Несколько раз растянув меха, он выдал пару невнятных звуков.
– Ну чего тебе сыграть? – довольно спросил он.
– А ты не слишком ли, – спросил я, но его жена как-то игриво хихикнула:
– Он может в любом состоянии! Помню у одного костра свалился с бревна на спину, и там прямо на земле наяривал…
– Ну тогда про войну что-нибудь, – пожав плечами попросил я, – У нас тут сегодня не весёлый вечер, ведь так?
Я поглядел на лисицу – она подняла бутылку и кивнула.
– Давай Растеряева, – заказала она, – Ленту.
– Да? – проводник уставил на меня свой взор, – Историю знаешь?
– Чего?
– Войн, – сказал он с каким-то вызовом. Я даже на этот вызов ответил, выпятив немного вперёд грудь.
– Да!
– Ну тогда слушай… Давно эту песню написали, очень давно, – напутствовал он, растягивая меха. Сделав недлинный проигрыш и взяв нужный темп, он внезапно заиграл намного тише и начал негромко петь:
– За окнами весенний лес летит,
Я еду в ленинградской электричке.
Напротив меня девочка сидит,
С георгиевской ленточкой в косичке.
Сегодня эту ленточку носить,
На сумке можно, можно в виде брошки.
Но я прекрасно помню и без лент,
Как бабка не выбрасывала крошки.
Как много лишнего мы слышим в дни побед,
Но только этой патоки с елеем,
Не очень верят те, кто в десять лет,
Питался в основном столярным клеем.
А время умножает всё на ноль,
Меняет поколенье поколеньем,
И вот войны подлеченная боль,
Приходит лишь весенним обостреньем!
Над этой болью многие кружат,
Как воронье, как чайки – и так рады!
Как будто свой кусок урвать хотят,
Бетонной героической блокады.
Я еду в поезде, смотрю на всё подряд:
На лес, на девочку с прекрасными глазами…
А за окном солдатики лежат…
И про-ра-ста-ют новыми лесааами!
Я слушал его песню и улыбался – ну неужели он думал, что я не знаю этой истории, которой хвалились наши предки-люди своим детям и внукам – как много они сделали чтобы защитить свою Страну во времена ещё второй мировой войны? Сейчас этого ничего не было – ни электричек, ни леса, ни георгиевских лент в виде моды, ни даже того героического города, о котором пел проводник, но всё равно его мелодия и простой, не поставленный голос внушали собой искреннее уважение к тому, кто эту песню написал. Но она ещё не закончилась – напротив, рыжий взял быстрый темп, начал играть громче и петь намного уверенней:
– Проезжаю я зловещие места,
Там, где человек – главное богатство недр!
Где, ещё с войны, бойцы лежат,
По трое на один квадратный метр!
Там везде шаги, там голоса,
Пустые огонёчки по болотам.
Тени по ночам тебе поют,
Как будто просят и хотят чего-то:
“Откопай меня, браток, Я Вершинин Саня –
пятый миномётный полк, сам я из Рязани!
Много ты в кино видал, о солдатах версий?
Щас послушаешь мою – эх, будет интересней!”