Революция без насилия
Шрифт:
В этот критический момент большинство членов общества находились в Пуне. Я старался рассеять их сомнения относительно меня, но видел, что мнения их расходятся: одни за принятие меня, другие – решительно против. Я не сомневался в расположении ко мне обеих групп, но, по-видимому, их лояльность по отношению к обществу была сильнее или во всяком случае не меньшей. Наши беседы были поэтому лишены горечи и не выходили за рамки принципиальных вопросов. Противники моего приема указывали, что по ряду важных проблем моя позиция диаметрально противоположна их позиции и что мое членство может поставить под угрозу цели, ради которых создано общество. Для них это, естественно, было невыносимо.
Мы
Взволнованный, я возвратился домой. Имею ли я право стать членом общества, если буду принят только простым большинством голосов? Совместимо ли это с моим преданным отношением к Гокхале? И я ясно понял, что при таком резком разногласии среди членов общества правильнее взять обратно ходатайство о приеме и тем самым вызволить своих противников из щекотливого положения. Именно этого, думал я, требует от меня преданность самому обществу и Гокхале. Мысль эта внезапно осенила меня, и я немедленно написал м-ру Шастри, чтобы он вообще не созывал отложенного заседания общества. Противники приема по достоинству оценили мой поступок. Он вывел их из затруднительного положения, и узы нашей дружбы стали еще крепче, а меня это сделало фактическим членом общества.
Жизнь показала, что я поступил правильно, не став формально членом общества, и что противодействие моих противников было справедливым. Наши взгляды по принципиальным вопросам действительно были глубоко различны. Но признание расхождений не означало, что между нами появилась отчужденность. Мы продолжали относиться друг к другу по-братски, и дом общества в Пуне всегда был для меня местом паломничества.
Правда, официально я не стал членом общества, но в душе всегда был им. Духовные отношения гораздо ценнее физических. Физические отношения без духовных то же, что тело без души.
Из Пуны я отправился в Рангун, чтобы повидаться с д-ром Мехта. По дороге я остановился в Калькутте, где был гостем ныне покойного бабу Бупендранатха Басу. Бенгальское гостеприимство достигло здесь своего апогея. В то время я питался исключительно фруктами, и потому к моему столу доставлялись различные фрукты и орехи, какие только можно было раздобыть в Калькутте. Хозяйки дома, бывало, не спали ночи напролет и чистили для меня различные орехи. Из свежих фруктов мне с величайшим старанием готовили индийские блюда. Для моих спутников, среди которых был сын Рамдас, также готовили множество деликатесов. Но как бы ни ценил я такое замечательное гостеприимство, меня тяготила мысль, что из-за двух-трех гостей в хлопотах весь дом. Однако я не знал, как избавиться от столь смущавшего меня внимания.
В Рангун я отправился на пароходе палубным пассажиром. Если в доме адвоката Басу мы страдали от избытка внимания, то здесь вообще отсутствовало какое бы то ни было внимание к самым элементарным удобствам палубных пассажиров. То, что именовалось ванной, было невероятно грязным. Уборные представляли собой зловонные клоаки. Чтобы ими пользоваться, нужно было пробираться прямо по моче и экскрементам или прыгать через них.
Это было невыносимо. Я без промедления обратился к капитану. Нечистоплотность пассажиров усугубляла зловоние и грязь. Они плевали там, где сидели, засоряли все вокруг остатками пищи, табаком и листьями бетеля. Стоял страшный шум, и каждый старался занять как можно больше места для себя и своего багажа. В такой ужасной обстановке мы провели два дня.
По прибытии в Рангун я подробно написал агенту пароходной компании обо всех непорядках.
В Рангуне я также питался одними фруктами, и это снова повлекло за собой дополнительные хлопоты для хозяина дома. Но так как у д-ра Мехты я чувствовал себя как дома, то мог в какой-то мере ограничивать щедрость хозяина. Однако поскольку я не установил для себя никаких ограничений в отношении числа блюд, которые разрешал себе съедать, чревоугодие не позволяло мне удерживаться от предлагаемых разнообразных блюд. Твердо установленных часов приема пищи не было. Я предпочитал не принимать пищи после наступления темноты. Тем не менее, как правило, мы ужинали не раньше восьми-девяти часов вечера.
Тот год, 1915, был годом ярмарки Кумбха, которая устраивается в Хардваре раз в двенадцать лет. Я не стремился побывать на ярмарке, но мне хотелось встретиться с махатмой Мунширамджи, который находился тогда в своем гурукуле. Общество Гокхале послало в помощь ярмарке большой отряд добровольцев во главе с пандитом Хридаянатом Кунзру. Организацию санитарной части взял на себя ныне покойный д-р Дев. Меня попросили послать им в помощь группу фениксских колонистов, с которыми отправился Маганлал Ганди. Вернувшись из Рангуна, я присоединился к отряду.
Переезд из Калькутты в Хардвал был особенно мучителен. Временами в вагонах не было света. В Сахаранпуре некоторых из нас перевели в товарные вагоны, а других– в вагоны для скота, над нами не было крыш, и, сидя на раскаленном железном полу, мы буквально изжарились под ярким полуденным солнцем. Тем не менее никакие муки жажды не могли заставить правоверных индусов пить воду, если она была «мусульманской». Они воздерживались, пока не получили «индусскую» воду. Но те же самые индусы, да будет вам известно, ни секунды не раздумывают и не колеблются, если во время болезни доктор предписывает им вино или мясной бульон, или если ту же самую воду им дает какой-нибудь аптекарь-мусульманин или христианин.
Уже во время пребывания в Шантиникетоне мы поняли, что нашей особой обязанностью в Индии является уборка мусора. В Хардваре палатки для добровольцев были расставлены в дхармашала. По распоряжению д-ра Дева вырыли несколько ям, которые должны были служить отхожими местами. Для их чистки ему приходилось нанимать за плату ассенизаторов. Эта работа была как раз по плечу группе фениксских колонистов. Мы предложили зарывать экскременты в землю и следить за чистотой. Д-р Дев с благодарностью принял наше предложение. Оно, разумеется, исходило от меня, но обеспечивать его выполнение приходилось Маганлалу Ганди. Я же преимущественно сидел в палатке, давал даршан и вел религиозные и другие дискуссии с многочисленными паломниками, обращавшимися ко мне. Поэтому у меня не было ни одной свободной минуты. Жаждущие даршана следовали за мной даже в купальню гхат и не оставляли в покое и во время еды. Здесь, в Хардваре, я понял, какое большое впечатление произвела на всю Индию моя скромная работа в Южной Африке.
Но ничего завидного в моем положении не было. Я чувствовал себя между двух огней. Там, где не знали, кто я, мне приходилось терпеть все лишения, выпадающие на долю миллионов индийцев, например, во время поездок по железным дорогам. А когда меня окружали люди, слышавшие обо мне, я становился жертвой неистовых домогательств даршана. Что было хуже – трудно сказать. Я только знал, что слепая любовь индусов к даршанвалам часто раздражала меня, а еще чаще причиняла душевную боль. Поездки же, которые подчас были трудными, способствовали душевному подъему и почти никогда не вызывали гнева.