Революция в стоп-кадрах
Шрифт:
Лиан повернулась, разрушив хрупкую тишину:
– После тебя.
Мы вошли.
Забудь все, что когда-нибудь слышал о лесах «Эри».
Гены, подрихтованные для максимальной бифуркации. Тусклые округлые плоды, мерцающие от светящихся бактерий, их нуклеиновая кислота закована в смирительную рубашку из серных связей и вторичных петель для предотвращения мутаций. Большие вогнутые листья, черные, как тепловая смерть, изгибаются вокруг этих микробных ночников, подобно ладоням, защищающим пламя свечи. Слабые синие солнца разбросаны тут и там – одни всего метр в диаметре, другие – десять, а то и больше – пульсируя от собственной биолюминесцентности. Слепые и глупые боты-садовники с тараканьими мозгами вынюхивают путь среди веток, роботы даже не в сети, они просто массово фабрикуются и отправляются перерабатывать углерод и соскребать питательные вещества с мертвого камня. Канализация собирает наши замороженные насухо отходы и распределяет их по голодным корешкам. Все трюки, благодаря которым целую экосистему впихнули в пару десятков пещер, замедлили так, чтобы она просуществовала вечно: закупоренная биосфера при обычном уровне метаболизма не смогла бы обеспечить и дюжину человек, но дает жизнь тридцати тысячам, конечно, пока мы дышим только каждые десять лет или вроде того.
Так вот: забудь обо всем этом.
Просто посмотри и сразу поймешь, что они сделали на самом деле. Они построили леса из кровеносных сосудов зарезанных гигантов; слили оттуда кровь, а вместо нее закачали смолу. Прогнали эту сверкающую черную грязь через сердце, аорту, по ветвящимся артериям, венам и бесконечным рекурсивным капиллярным руслам, которые соединяли одно с другим. После того как конструкция застыла, они выжгли мясо вокруг нее лазерами и ацетиленом. Потом взяли то, что осталось, – обсидиановые нервные сплетения, ветви, кости – разломали все на куски и вставили туда, куда те подходили: не только в огромные клубящиеся туманом пещеры, такие большие, что другой стены не разглядеть, но и в скромные гротики едва семидесяти метров от края до края.
А потом все украсили голубенькими рождественскими огоньками.
Они назвали это лесом, так как система непрерывна: каждый отсек соединен с другими трубами и туннелями, пробуренными в скале, все нанизано на одну нить во имя «системной интеграции» и «полной взаимосвязи». Понимаешь, главное – это стабильность. Столь эпическая миссия не может позволить себе сложить все жизнеобеспечивающие яйца в одну корзину, но одновременно нельзя дать карманным экосистемам пуститься во все тяжкие в поисках эгоистичного равновесия. Потому все связано. У нас достаточно протока, чтобы все работало на одной волне – пусть каждый туннель и оснащен затвором. В конце концов, всегда лучше мгновенно изолировать одну рощу от другой, на случай если какой-нибудь катаклизм расколет «Эриофору» на куски.
Мне об этом известно лучше многих. Одна из моих специальностей как раз системы жизнеобеспечения.
Я всегда считала наши леса… убежищем своего рода. В них мы с Каем всегда проясняли наши разногласия. Да и для секса там приятная атмосфера. Тепло, мрак, мягкое свечение от бактерий в сосудах. Воздух пахнет жизнью, а не камнем и металлом.
17Т был темнее и хаотичнее остальных. Косая Поляна, так мы его называли. (Ну, почти все; Кай из-за чувствительности внутреннего уха предпочитал прозвище «Тошнотная долина», но даже его тут особо не штормило, если только он не забирался ближе к внешнему периметру, где гравитацию размазывало прямо под ногами.) Люк закрылся за спиной, на секунду нас поглотил мрак; вскоре он сменился тусклыми сумерками, когда глаза привыкли к аналюцифериновым созвездиям, мерцавшим со всех сторон. Мы стояли на узком мостике, вдыхая полной грудью в полуметре над твердой породой, выстланной тонким слоем почвы.
Мы последовали по мостику. МИН начал мерцать.
Помост раздвоился. Я кивнула направо и сказала:
– Сюда.
Через пару метров на проверку закрыла глаза, но лишь на мгновение засомневалась, где же сейчас находится низ.
Сверкающие черные сетки сияли желатиновыми глазами, торчащими на каждом перекрестье. Толстые волокнистые стволы дугой изгибались по своду, подобно огромным обугленным ребрам. Они чуть клонились вперед, словно их пригибал ветер.
МИН снова замерцал, померк, опять ожил. Мы с трудом направились туда, куда дул воображаемый ветер. И чем дальше мы заходили, тем сильнее сгибались деревья; нижняя часть стволов становилась толще, широко раздаваясь по земле; растения укреплялись, сражаясь с силами, которые тянули одновременно во множестве направлений. Поляна прошла над каналом Хиггса, идущим между ядром с нашей сингулярностью и пастью, где появлялась червоточина. Между ними все векторы сходили с ума. Низ, например, вроде находился в стороне ядра, но и чуть впереди тоже; его вектор зависел от того, насколько быстро «Эри» падала сквозь космос в конкретный момент. Перекрученные деревья, да страдающие внутренние уши Кая – вот наша плата за инерционный двигатель.
Наконец МИН отключился и не ожил: пал жертвой уничтожающего любой сигнал камня и биоэлектрической статики, а еще проводки двигателя, в которой таилось столько энергии, что она явно сама чего-то излучала. Мертвый эфир был залогом нашей приватности. Пока мы слепы, мы одиноки.
– И какого черта ты натворила, Ли?
Поначалу она не ответила. Вообще не сказала ни слова.
Но потом:
– Ты же книги читаешь, да?
– Естественно. Иногда.
– Ты подключаешься. Путешествуешь. Смотришь проды.
– Ты к чему ведешь-то?
– Ты видела то, как жили люди. Дети играли с котиками, подростки взламывали учителей или летали на водных парашютах, празднуя дни рождения.
– И?
– Так вот, Сандей, ты не просто смотришь на это. Ты этим кормишься. На них ты строишь свою жизнь. Наши речевые особенности, словесные обороты – да, блядь, даже наши ругательства – все взято из культуры, которая исчезла несколько петасекунд назад. – Она перевела дух. – Мы слишком долго тут болтаемся…
Я закатила глаза:
– Слушай, ну завязывай ты уже с этой древней фишкой про бессмертие. Да, мы в полете уже шестьдесят миллионов лет…
– Шестьдесят пять.
– …но это не отменяет один простой факт: ты лично провела в сознании лет десять. Ну двадцать максимум.
– Я к тому, что мы живем жизнью мертвецов. У нас своей нет. Мы сами никогда не ходили в походы, не ныряли с аквалангом или…
– Конечно, и ходили, и ныряли. Мы все можем сделать. В любое время. Ты же сама недавно об этом говорила.
– Нас обманули. Мы просыпаемся, строим их ебаные врата, а потом перерабатываем их жизни, так как нам собственной не дали.
Мне бы пожалеть ее. А я к своему удивлению разозлилась.
– Слушай, ты хоть помнишь, в каком состоянии была Земля, когда мы отправились в путь? Я бы не променяла нашу жизнь на столетия в этой грязной помойной яме, даже если бы сам Господь Бог вышел из врат и предложил мне билет обратно. Мне моя жизнь нравится.
– Она тебе нравится, потому что тебя такой сделали. Потому что ни один нормальный человек никогда бы не подписался на путешествие в одну сторону до самого конца времен, еще и в мертвой скале, и потому они сделали специальную модель, такую маленькую, перекореженную – как растения, которые они выращивали. В Японии или где-то там еще. Они создали нечто настолько чахлое, что оно просто не может представить себе жизнь за пределами клетки.
«Бонсай» – я вспомнила нужное слово, но решила не подыгрывать Лиан.
– Тебе тут тоже нравилось, – вместо этого заметила я. «Пока ты не сломалась».
– Да, – она кивнула, и даже во мраке я почувствовала ее грустную улыбку. – Но я стала лучше.
– Лиан, что ты делала в служебном туннеле?
Она вздохнула:
– Приращивала шунт к одной из сенсорных магистралей Шимпа.
– Это я видела. Но зачем?
– Да ничего такого ужасного. Я просто хотела… вкинуть немного шума в канал.