Революция
Шрифт:
– Не знаю.
– Она нахмурилась, пытаясь подобрать слова, отбросила английский и заговорила по-русски.
– Коммунисты совершили ошибки, ужасные ошибки, особенно при Сталине, они внушали себе, что достигнут того, чего хотели. Но все же они достигли этого. Они создали одну из сильнейших держав мира.
– Ну, если вы так счастливы с ними, чего же вы стараетесь устранить коммуняг? В ваших словах нет никакого смысла.
Она покачала головой, как если бы считала, что это в его рассуждениях нет смысла.
– Они уже исчерпали свои возможности и больше не нужны. Теперь они помеха на пути прогресса.
– Она поколебалась, потом продолжала: - Когда я была студенткой, на меня произвели впечатление слова Неру, которые я запомнила. Он написал их, находясь в британской тюрьме в 1935 году. Слушайте.
Она закрыла глаза и процитировала.
– Экономические интересы формируют политические взгляды групп и классов. Ни разум, ни соображения морали не могут попрать эти интересы. Личности могут обратиться в веру, они могут отказаться от своих особых привилегий, хотя и достаточно редко, но классы и группы не могут сделать этого. Попытки убедить управляющий и привилегированный класс отказаться от власти и отдать несправедливые привилегии всегда терпели поражение, и нет никаких оснований считать, что они удадутся в будущем.
Павел хмуро посмотрел на нее.
– И что вы думаете об этом?
– Я считаю, что коммунисты занимают как раз ту позицию, о которой говорил Неру. Они у власти и не хотят отдать ее. Чем дольше они будут оставаться у власти, с того момента как стали ненужными, тем более жестокими они должны стать, чтобы удержаться. С тех пор, как существует полицейское государство, есть единственный путь свергнуть его - через насилие. Поэтому я и оказалась в подполье. Но я патриотка России!
Она повернулась к нему.
– А вы почему ненавидите Советы, мистер Смит?
Американский агент пожал плечами:
– Мой дед был из мелкого дворянства. Потом, когда к власти пришли большевики, он отправился в Белую армию Врангеля. Когда Крым пал, он защищал тылы. Его расстреляли.
– Кем был ваш дед?
– спросил Шверник.
– Правым. Тем не менее мой отец в это время был студентом в Петроградском университете. Фактически, он тяготел к левым. Думаю, он принадлежал к социал-демократам типа Керенского. В любом случае, несмотря на происхождение из привилегированного класса, он тогда жил хорошо. Он стал преподавателем, и вначале наша жизнь была неплохой.
Павел прочистил горло:
– Пока не начались Великие чистки тридцатых годов. Решили, что мой отец правый уклонист, бухаринец, кем бы он ни был. Как-то ночью 1938 года за ним пришли и забрали, и наша семья больше его не видела.
Павел не любил говорить на эту тему.
– Короче говоря, когда началась война, моя мать погибла в Ленинграде при немецкой бомбежке. Мой брат пошел в армию и стал лейтенантом. Он попал в плен к немцам, когда те захватили Харьков, вместе с сотней тысяч или около того солдат Красной Армии. Потом, через пару лет, Советы продвинулись в Польшу, и его опять схватили.
– Вы хотите сказать, он был освобожден из немецкого плена?
– спросила Анна.
– Опять попал в плен, так точнее. Его расстреляли. Похоже, офицерам Красной Армии не разрешалось сдаваться.
Анна с болью спросила:
– А как вам удалось избежать всего этого?
– Должно быть, у моего отца был дар предвидения. Мне было всего пять лет, когда он отправил меня в Лондон к двоюродному брату. Через год мы перебрались в Штаты. Фактически, я почти не помню Ленинград, очень плохо помню семью. Тем не менее, я не особенно люблю Советы.
– Да, - мягко сказала Анна.
– Как звали вашего отца?
– спросил Шверник.
– Федор Козлов.
– Я изучал у него французскую литературу, - произнес Шверник. Анна выпрямилась на стуле, и ее глаза расширились.
– Козлов, - повторила она.
– Вы, должно быть, Пол Козлов.
Павел налил себе еще водки.
– В моей деятельности слава - это помеха. Я не знал, что она дошла до людей с улицы по другую сторону железного занавеса.
Это была не последняя поездка Павла Козлова для установления контактов с подпольем, и не последний визит на дачу в Петрограде.
В общем-то, дача стала центром встреч русского подполья со связным с Запада. В нее, как в воронку, проходили проблемы военного обеспечения. В каждом регионе страны Павел имел своих местных агентов: американских, британских, французских, западногерманских. Но центр был здесь.
Фотоаппараты завода Микояна успешно шли на американском рынке. Не удивительно. Советы не знали, что рекламная кампания в несколько раз превышала доходы от продажи. Они знали только, что заказы продолжали поступать, что мистер Джон Смит повторно приезжал в Ленинград, чтобы закупить фотоаппараты. Леонида Швернинка даже повысили в должности за его способности к вторжению на американский рынок. Анна Фурцева автоматически назначалась гидом-переводчиком к Павлу, когда бы он ни появлялся во второй столице Советского Союза.
Надо сказать, когда он совершал все "туристские" поездки на Урал, в Туркестан и Сибирь, у него была возможность брать Анну с собой. Это давало отличную возможность работать с другими ветвями подполья.
Когда движению стал сопутствовать успех, встали вопросы, о которых первоначально не думали, когда отправляли Павла Козлова в СССР.
В третий визит на дачу он сказал Швернику и трем другим лидерам организации, собравшимся на встречу:
– Послушайте, мое непосредственное начальство желает знать, кто дозглавляет вас, кто встанет во главе государственного режима, после того как будут устранены нынешний номер первый и нынешняя иерархия.
Леонид Шверник посмотрел на него в упор. К этому времени он, так же как и Анна, стал для Павла большим, чем простая пешка в игре. По некоторым причинам обучение у старшего Козлова дало личные точки соприкосновения, которые сблизили их.
Николай Кириченко, лидер московской ветви подполья, холодно взглянул на Павла, потом на Шверника.
– Что вы говорили ему о природе нашего движения?
– требовательно спросил он.
– Какая разница?
– ответил Павел.
– Я только хочу знать, кто будет вашим лидером.