Рейс продолжается
Шрифт:
Он работал агентом отдела борьбы с воздушным терроризмом, потом в отделе по борьбе с контрабандой наркотиками и считает, что из-за него весь сыр-бор разгорелся. Мол, заметили во время пересадки в Москве Рокко и компания и поняли, что к чему.
На процессе выяснилось, что он-таки прав. Бандиты все рассказали. Они, между прочим, ничего не скрывали. Назвали всех своих клиентов, поставщиков, все свои связи, всех сообщников.
Удивляться тут нечему. Я давно заметил, что пресловутая воровская солидарность, когда пойманный преступник якобы молчит, словно воды
Они так валят друг на друга, так стараются друг друга утопить, лишь бы сделать это раньше остальных, что любо-дорого смотреть!
Поверьте — нигде вы не сыщете столько предательства, подлости по отношению друг к другу, злобы, зависти, готовности выдать сообщника (если, конечно, самому хуже не будет), сколько в преступной среде.
А легенды о солидарности сами же воры и поддерживают.
Белинду приговорили к пятнадцати годам, Рокко и вторую женщину — ту, что убила стюардессу, — к смертной казни.
Это никого не удивило. В том числе и самих преступников.
Белинду направили на излечение — она, оказывается, уже была наркоманка со стажем.
Рокко, выслушав приговор, только усмехнулся. «Надо было раньше выходить из игры», — пробормотал.
А та молоденькая произнесла целую речь — в последнем слове — во всем обвинила своих родителей, несовершенство современного общества, непонимание взрослыми молодых, отсутствие подлинной свободы личности, чтобы каждый делал, что хочет, «и, — добавила она, — убивал, кого хочет»… Словом, несла всякую ахинею. Ее даже подвергли медицинской экспертизе, но признали абсолютно нормальной.
Хотели приехать ее родители. Им разрешили даже с адвокатами. Но девчонка заявила, что не желает их видеть, ненавидит и, если они приедут, она покончит с собой.
Да, так вот этот Леруа.
Мы много с ним беседовали, он интересовался всякими техническими подробностями — какие, например, приемы самбо применяли.
Когда прощались, сказал:
— До свидания, друг, может, еще встретимся, желательно в другой обстановке, — смеется, — что тебе сказать? У вас одно, у нас другое, по-разному мы к одним и тем же вещам и делам относимся. Но хочу, чтоб знал, таких, как ты, я всегда буду уважать. Тебе от этого толку мало, потому что я немногого стою, и уважение такого человека, как я — невелик подарок. Зато, скажу тебе по секрету, я никого никогда в жизни не уважал, нет вокруг меня таких, не встречал, что поделаешь. А вот тебя — уважаю. Ты человек! И ребята твои тоже. Будь здоров.
Он уехал. И уж не знаю, где теперь и что делает…
На следующий день после всей этой истории, когда я лежал в госпитале (как раз только что ушли Сосо и его мать) прилетела Лена.
Она не плакала, не распускала нюни.
Вошла деловитая, нахмуренная, с какими-то банками с компотом (наверное, условный рефлекс — раз в больницу, значит, тащи компот).
Подошла к постели.
— Какая рука? — спрашивает.
Я здоровую руку выпростал из-под одеяла, она к ней прижалась щекой, да так сильно. Долго-долго сидела неподвижно.
— Ну, и черт с ней, — говорит неожиданно, — главное, что жив, правда?
— То есть, как это, черт с ней? — спрашиваю. — Это с кем черт? С моей рукой? Легко бросаешься. Она мне еще пригодится. Через месяц все пройдет, ты и не скажешь, в какую ранили. (Эх, если б я знал.)
— Конечно, говорит, — это я так, к слову. Вадим просил, чтоб ты долго не задерживался. У него какие-то важные дела к тебе.
— Какие?
— Не знаю, не говорит.
— Ну, что ж, правильно, — у нас, мужчин, знаешь, свои дела. Вы, женщины, в них ничего не понимаете, — эдак свысока цежу.
Лена возмущается: «Вадим — мужчина? Соплячок!»
— Ну, ладно, не ревнуй, — успокаиваю ее. — Если Вадим разрешит, посвятим тебя в тайну.
Тайна оказалась важнейшей, грандиозной, можно сказать. Вадим принял решение! Он станет милиционером! К этому великому решению он пришел не сразу, не без колебаний и мучительных сомнений. Пришел через полярника и космонавта, летчика и моряка, водолаза и шофера, кондуктора и хоккеиста, телевизионного мастера и ночного сторожа в детском саду, через водопроводчика и участкового врача… Словом, через всех, с кем сталкивала его не очень-то долгая жизнь и иллюстрации в книжках, которые я ему читал.
Но теперь выбор был сделан окончательно и бесповоротно, он станет милиционером!
Если возможно, то конным. Если нет, то хоть «мотоциклетным». Милиционером он, судя по всему, намерен стать очень хорошим. Во всяком случае, когда он тщательно ощупывал и осматривал мой новенький орден, то пообещал: «У меня тоже такие будут, много, как у дяди». Выяснилось, что «дядя» — это мой генерал, который заезжал за Леной, когда они летели ко мне.
Ну, что ж, Вадим, в добрый путь. Если б мне пришлось начинать сначала, я бы сделал тот же выбор.
Когда вышел из госпиталя, мы поехали с Леной в санаторий. На юг. Купаться в общем-то было уже поздновато, хотя я бодро окунался по утрам.
Так что плавали в закрытом бассейне.
По вечерам сидели на балконе, смотрели на море. Оно и осенью красиво. Особенно, если светит луна. Хотел сказать, что море все в серебристой чешуе, потом подумал, до чего избитое сравнение, но лучше, все равно, не скажешь. Действительно, будто гигантская серебристая рыба перед тобой плещется. Вдали мигают огни пароходов. Зажигается и гаснет маяк у входа в бухту.
Высоко-высоко проплывает, перемигиваясь сам с собой красным и зеленым огоньками, самолет. Лети, лети спокойно, мы тебя в обиду не дадим. Мы с Леной строим планы на будущее. Дают новую двухкомнатную квартиру. Лена с энтузиазмом планирует расстановку (несуществующей) мебели, оформление стен, окон, а, главное, немыслимые удобства и красоту кухни (которой тоже пока нет).
— Может быть, теперь, — замечаю я безразлично, — окончательно посвятишь себя дому?
— Домостроевец, — мгновенно парирует она. — Еще бы! Теперь с твоим старшелейтенантским огромным, а не скромным лейтенантским жалованием я могу ничего не зарабатывать…