Ричард Длинные Руки — император
Шрифт:
Тамплиер и Сигизмунд с Боудеррией вынесли Альбрехта и Норберта, я быстро помог им восстановиться, некоторое время переводили дыхание.
— Меняем тактику, — велел я. — Драться только в коридорах. Там филигонам не развернуться, не распрыгаться, а мы можем всей массой…
— Но если набросятся в этих… залах, — сказал Альбрехт, я видел, как ему трудно назвать эти пещеры залами, что и не пещеры, а больше похожи на исполинские цеха с работающими механизмами, но такого слова здесь пока не существует, — тогда мы как?
— Отступим, — отрезал я. — Куда угодно!.. Мы должны уцелеть не из трусости, как тут кто-то из оппозиции скажет сразу, а для разгрома и полного изничтожения противника, а также врага!
Норберт сказал быстро:
— Ваше величество, не думайте пока о репрессиях. Какой коридор из этих двух? Оба одинаковые…
— Одинаковых людей нет, — отрезал я, — а значит, и коридоров. Все за мной! А кто не за мной, тот за Тамплиером. Он хоть и оппозиция, но системная. Все, не спать, не спать!
Тут же развернулся и побежал, за спиной слышу тяжелое дыхание, что и понятно, сам уже устал, все тело болит, но это больше от нервного перенапряжения, а им приходится еще тяжелее.
Нортон крикнул встревоженно:
— Мой факел догорает!
Я оглянулся на Альбрехта.
— А как у вас?
— Тоже, — ответил он напряженным голосом. — Без магов мы скоро окажемся в темноте…
— Еще чуть-чуть, — крикнул я, — еще малость!..
В зале, куда мы вбежали, оставив среди убитых филигонов и в море пролитой крови своих павших товарищей, странный багровый свет из стен, достаточно яркий, чтобы, как мне сразу показалось, сюда не заглядывали филигоны.
На потолке образовалась глыба блестящего как ртуть металла, растеклась в стороны и быстро начала опускаться, на ходу превращаясь в ровную и массивную стену.
За считаные секунды коснулась пола, а там, наверху, оторвалась от потолка и начала растекаться внизу толстым слоем, приподнимая пол на два десятка дюймов и заполняя неровности.
Я оглянулся: не убежать, выход далеко, отрезаны.
Сэр Альбрехт с воплем отпрыгнул, волна упрямо шла к нему. Он попятился и уперся спиной в стену. Я торопливо шагнул вперед, под ногой чуть прогнулось, словно наступил на матрас, наполненный водой, но тут же выровнялось.
— Наверх! — крикнул я. — Прыгайте наверх!
Он крикнул в отчаянии:
— Да что за…
И, задержав дыхание, почти с закрытыми глазами вытянул вперед ногу и с усилием поднялся на волну. На лице потрясенное выражение и дикое облегчение, не утонул в металле, не исчез, не сгорел.
За нашими спинами Норберт и Тамплиер шагнули первыми, подавая пример остальным, Боудеррия из осторожности пошла в арьергарде.
— Не обращайте внимания, — велел я. — Обычное дело, Маркус перестраивается.
— Что?.. — спросил Норберт. — Как это?
— В линию, — ответил я отстраненно, — или в шахматном порядке. Какое нам дело до чужой жизни? Нетолерантно. Нам нужно чужую демократично убить, не вмешиваясь в ее обычаи, а свою возвысить, дабы…
— Дабы?
Я сказал сварливо:
— Вы все поняли, дорогой барон Дарабос. Не прикидывайтесь! Не заставляйте говорить вслух то, что приличные люди придерживают при себе, а вслух выдают только то, что нужно и правильно.
— Это как? — переспросил он в подчеркнутом непонимании. — Лгут?
— Барон, — сказал я строго, — где тут ложь? Если ложь на благое дело, то это вовсе не ложь!.. Все общество построено на лжи и держится на ней. Без этого разве каиниты смогли бы общаться? Да они бы поубивали друг друга!.. Но чтобы жить в обществе, нужно улыбаться соседу, хотя хочется дубиной по его тупой голове или сапогом в морду, но говорим: «Прекрасная погода, сэр?», а женщинам: «Прекрасно выглядите, леди!»
Он недовольно хрюкнул, словно вступил во что-то непотребное, а на меня взглянул с укором. Дескать, разве можно такое вслух, это же как бы молчаливый уговор приличных людей не говорить о неприличном, хотя даже самые одухотворенные и утонченные леди ходят в туалет, а там, выпучивая глаза… в общем, не все позволено даже королям.
— Винюсь, — сказал я, — вот граф, то есть герцог, Губбельсберг понимает, судя по его лицу, что это я вас готовлю в политики. Знаете ли, кадровый голод.
— Я лучше тут сдохну, — ответил он шепотом.
— А обязанности? — напомнил я.
— Вы свои на кого только не перекладываете… Думаете, я так просто убежал от вас во внешнюю разведку? А мог бы остаться во внутренней, к дворцу и красивым женщинам поближе…
— Так я же политик, — напомнил я, — а вы политиком никак становиться не желаете.
Наконец подошла и Боудеррия, быстро перевела дыхание, а я кивнул на дальний то ли ход, то ли трещину.
— Пойдем туда. Там должен быть ход наверх. Не могу же все время ошибаться?
— Можете, — успокоил Альбрехт. — Не волнуйтесь, ваше величество! Еще как можете.
Норберт проговорил сдержанным голосом:
— А вы заметили, что пол за нами стал идеально ровным?
Я оглянулся — вся поверхность пола по всему залу блестит как зеркало, ни пылинки.
— И что удивительного? — сказал я будничным голосом. — Это сделано для нас.
— Приглашение отступить? — спросил Норберт.
Альбрехт повернулся ко мне.
— Ваше величество?
— Мы не вернемся, — ответил я.
Они дружно заревели, что да, только вперед, разгромим врага в его проклятом смердящем логове, я пошел впереди с гордо поднятой головой, но в черепе засела и не желает уходить брошенная для эффекта фраза, в которой вдруг самому же и почудился глубокий смысл.
А что, если Маркус в самом деле сделал этот пол для нас, ощутив, что нам, в отличие от скачущих филигонов, карабкаться с глыбы на глыбу не так уж и удобно? Хотя, конечно, с чего бы стал стараться, но, с другой стороны, а вдруг не различает нас и филигонов?.. Это как для меня черные и красные муравьи, те и другие такие миленькие, и чего, спрашивается, дерутся насмерть? Более того, черные с черными дерутся так же яростно и непримиримо!