Ричард Длинные Руки - принц
Шрифт:
— Не держитесь за крест, — попросил призрак.
— Хорошо, хорошо…
Его призрачные руки вошли в мертвое тело по самые локти, лицо стало сосредоточенным, он уже не говорил, а шептал, то повышая голос, то понижая так, что я видел только шевелящиеся губы.
Я стоял, как столб, не зная, уйти ли, чтобы не мешать, или же быть наготове — вдруг чем смогу помочь. Призрак дважды поднимался, вскидывал руки к небу и снова становился на колени.
Наконец, когда я дернулся уже уходить, из тела мертвого воина медленно начала подниматься светлая тень, меньше по размерам,
Призрачный отец распахнул объятия. Призрак сына медленно подплыл по воздуху. Отец обнял и, повернув голову ко мне, сказал тем же бесцветным голосом, но я уловил в нем радость:
— Все… я его забираю…
Я пробормотал:
— В добрый… гм… путь…
Они удалились, отец тащил сына с собой, тот явно еще не умеет общаться и даже двигаться, а я смотрел вслед, пока не слились с туманом, затем повернулся и пошел обратно к кострам, их пламя виднеется, как багровые угольки.
Переговоры с мятежниками затянулись. Всех захваченных в бою лордов и простых хозяев земель, знатных или незнатных, я велел повесить вдоль дороги, ведущей к границе с Вендовером, там раскидистые дубы с крепкими ветвями. Со стен видели эти страшные желуди, поднялся плач, многие раздирали на себе одежды, две или три фигуры, как мне передали, даже бросились вниз на камни, не желая пережить повешенных родственников.
Крепости, однако, закрылись намертво, а со стен кричали, что предпочитают погибнуть в бою, чем украшать вот так собой деревья вдоль дорог.
Посредником в переговорах выступила церковь, возглавил группу епископ Конифундий, ученый и сведущий богослов, но, как мне показалось, не очень разбирающийся в политике.
В конце концов я сделал вид, что взбешен и выхожу из себя, закричал озлобленно:
— Тогда вот мое последнее слово: они складывают оружие, зачинщики отправляются в мою тюрьму!.. Да, ваше преосвященство, я обещаю им жизнь.
Он посмотрел на меня очень серьезно и встревоженно.
— Меня предупреждали, — сказал он осторожно, — что вы всегда умеете повернуть так, что в любом случае получается по-вашему. Да, вы можете оставить им жизнь, ведь с выжженными глазами, вырванным языком и отрубленными руками… тоже жизнь?
Я сказал в сердцах:
— Ваше преосвященство, вы чересчур подозрительны. Я обещаю, что в тюрьме с ними будут обращаться достойно…
— Достойно, — спросил он, — это как?
Я сказал сквозь зубы:
— Вы будете иметь возможность посещать их в тюрьме, чтобы посмотреть, в каких условиях их будут содержать. Это во-первых.
— А во вторых?
— Во-вторых, — сказал я надменно, — обещаю им свободу. Не сразу, и вообще не называю сроки, заметьте! Но как только увижу, что страна успокоилась, для мятежников откроются ворота тюрем.
Он спросил осторожно:
— Могу я поинтересоваться… о каких периодах времени вы говорите?
— Будьте спокойны, — заверил я, — до старости держать не стану. Если вы читали мою Великую Хартию прав…
Он медленно наклонил голову.
— Читал.
— И как?
Он ответил
— Если бы не разговоры, что вас ведет дьявол, то я бы сказал, что ничего более христианского я не читал… после Библии и работ отцов церкви.
— Спасибо, — сказал я. — Так вот, святой отец, вы же умный человек и понимаете, что лет через пять, а то и раньше, люди привыкнут к тому, что они свободные, и чувство достоинства будет не только у рыцаря, но появится и у простого кузнеца, если он, конечно, достойный человек. И тогда все эти мятежники, выпущенные на свободу, уже не смогут поднять мятеж, потому что за ними никто больше не пойдет так слепо и глупо, как пошли крестьяне сейчас.
Он слушал внимательно, еще внимательнее всматривался в меня, стараясь уловить, насколько искренне говорю, однако, как мне кажется, мои доводы крепче каменной стены крепости, возразить нечего, и он сказал с сомнением:
— Я все передам и… даже посоветую принять ваше предложение.
— Это не предложение, — сказал я резко, — это ультиматум!..
— Да-да, ваше высочество, я так и передам.
Через три дня, убедившись, что помощи ждать неоткуда, больше никто не откликнулся на призыв вышвырнуть захватчиков из герцогства, из крепости выехал на великолепном белоснежном коне один-единственный человек, но сэр Бредли сказал зло:
— Это и есть их главная сволочь.
За моей спиной на этот раз вместе с моими лордами стоят виконт Карл-Антон Боллейн и барон Константин Хайгелорх, последний пробормотал с сожалением:
— Как жаль, что он с ними…
Всадник некоторое время стоял неподвижно, я ждал, что пустит коня рысью в нашу сторону, однако ворота приоткрылись, выехал еще один, конь почти так же хорош, под пурпурной попоной и со стальным налобником, уздечка украшена серебром, а сам всадник одет подчеркнуто богато, что должно говорить о его высоком статусе.
Мы все затихли и ждали, а они уже в лагере слезли с коней и дальше пошли пешком, а справа и слева двинулись наши настороженные воины, поглядывая, чтобы их ладони не приближались к рукоятям мечей.
Я рассматривал обоих внимательно, стараясь заранее угадать, чего от них ждать, чтобы сразу повернуть переговоры в нужное мне русло.
Тот, что одет богато, это граф Эйтель Гехинген, богатейший землевладелец в этих краях, в столице у него пять домов, настоящие дворцы, а рядом с ним, как подсказали мне тихонько ламбертинцы, барон Фердинанд фон Изенберг, известный турнирный боец, умелый воин, успевший поучаствовать во всех войнах этого региона.
Граф Гехинген идет тяжело, неспешно, тоже присматривается и старается держаться так, словно он здесь полный хозяин, а мы так, заблудились в этих краях.
Смотрит исподлобья, он и сам тяжелый, хотя не приземистый, рост средний, но выглядит слишком грузным, что, однако, придает властности движениям.
Барон Изенберг, что идет рядом, напротив, чуть задирает голову, чтобы смотреть на всех свысока, даже выпячивает нижнюю челюсть, ну это понятно, сам проходил, стройный и подтянутый, чисто выбритый, только небольшие усы задиристо торчат в стороны.