Риф, или Там, где разбивается счастье
Шрифт:
— Оуэн! — крикнула она и повернулась к нему.
Он молча стоял перед ней в сумерках.
— Ты не сказал мне, надолго ли ты уезжаешь.
— Надолго ли? Понимаешь… я это смутно себе представляю… не люблю конкретных дат, ты знаешь…
Он замолчал, и она увидела, что он не собирается помогать ей. Она попыталась сказать: «Ты не будешь на моей свадьбе?» — но не смогла. Вместо этого пробормотала: «Через шесть недель у меня будет…» — и он тут же ответил, словно ждал этого объявления и заранее приготовил ответ:
— О, к тому времени очень возможно…
— В любом случае не прощаемся, — выдавила она, чувствуя под вуалью слезы.
— Нет-нет, это лишнее! — заявил он, но не пошевелился, и она подошла и
— Ты напишешь мне, правда?
— Конечно, конечно…
Ее руки скользнули вниз в его ладони, и, с минуту молча постояв в темноте, он неопределенно рассмеялся и сказал:
— Действительно, пора включать свет.
Одной рукой он щелкнул выключателем, а другой отворил дверь, и она вышла, не отваживаясь оглянуться, чтобы в свете, падавшем на его лицо, не увидеть то, что боялась увидеть.
XXXVIII
Анна поехала в аптеку за лекарством для Оуэна. По дороге попросила шофера остановить такси у книжной лавки и вышла оттуда, нагруженная книгами. Она знала, что интересовало Оуэна и что он, скорее всего, уже прочел, и с быстротой опытной читательницы выбрала самое любопытное среди новинок. Но, возвращаясь в отель, она поняла всю иронию добавления умственного лекарства к медицинскому. Было что-то гротескное и почти издевательское в идее предложить определенный набор книг человеку, отправляющемуся в подобное путешествие. «Он знает… знает», — повторяла она про себя и, отдав портье пакет от аптекаря, уехала, не став передавать книги. Она поехала в свою квартиру, куда ранее прибыла служанка. В гостиной уже горел камин, возле него стоял столик, накрытый для чая. В незашторенные окна бился ливень, и она подумала об Оуэне, которому вскоре предстояло ехать на вокзал по такой погоде и наедине со своими горькими мыслями. Она гордилась тем, что в трудные моменты он всегда искал помощи у нее; и вот сейчас, в самый трудный момент, она была единственной, к кому он не мог обратиться. И впредь их будет разделять стена непреодолимого молчания… Она напрягала мучительные мысли, пытаясь предположить, каким образом ему стала известна правда. Может, он виделся с девушкой и та рассказала ему? Анна инстинктивно отвергла такое предположение. Но какая нужда была в прямом объявлении, когда каждый их вдох в последние недели был полон имманентной тайны? Оглядываясь на дни, прошедшие с прибытия Дарроу в Живр, она осознала, что никто из них никогда не говорил ничего умышленно и не проговаривался случайно. Правда вышла на свет под собственным непреодолимым давлением; и понимание этого породило в ней пугающее ощущение тайных сил, хаоса притяжения и отталкивания, лежащего много глубже внешне размеренных взаимоотношений. Она с меланхолической усмешкой вспомнила свое старое представление о жизни как о прекрасно освещенной и элегантной окраине мрачных мест, о которых человеку не нужно знать. Так вот они, эти мрачные места, в ее собственной груди, и отныне ей всегда придется проходить по ним, чтобы постичь тех, кого любит больше всего!
Она еще сидела за столиком, не притронувшись к чаю, когда услышала в прихожей голос Дарроу. Она вскочила, говоря себе: «Я должна сказать ему, что Оуэн знает…» — но, едва открылась дверь и она увидела его лицо, сияющее все той же улыбкой мальчишеского триумфа, она снова почувствовала, что это будет бесполезно… Разве он когда-то предполагал, что Оуэн ничего не узнает? Наверное, с высоты своего громадного опыта он давно видел, что это неизбежно произойдет; во всяком случае ясно, что мысль об этом сейчас его не заботила.
Он был в вечернем костюме и, подходя к ней, сказал:
— Посол занят на официальном обеде, так что я все-таки свободен. Куда мы пойдем?
Анна представила себе, как сидит весь вечер наедине со своими несчастными мыслями, и от одного того, что она может выкинуть их из головы на ближайшие несколько
— Так где будем обедать? — весело повторил он, и она назвала известный ресторан, поскольку однажды слышала, что он отдает ему предпочтение. Но тут же ей показалась, что по его лицу пробежала тень, и Анна мгновенно сказала себе: «Это туда он ходил с ней!» — О нет, все-таки не там! — перебила она себя и теперь убедилась, что он действительно покраснел.
— Тогда где?
Она отметила, что он не спрашивает, почему она вдруг передумала, и это убедило ее, что ее предположение верно и что он знает о ее догадке. «Он всегда будет знать, что я думаю, и никогда не осмелится спросить», — сказала она себе и поняла, что их разделяет та же непреодолимая стена молчания, что и ее с Оуэном, стеклянная стена, сквозь которую они могут видеть малейшие жесты друг друга, но не пропускающая звука…
Они отправились в ресторан на бульваре, и там, в интимном уголке тесной арены, невысказанное это чувство постепенно перестало угнетать ее. Он выглядел таким беззаботным и красивым, так гордился ею и так откровенно радовался ее близости, что все заботы меркли в его присутствии. Он узнал, что послу предстояло провести в Париже два дня, и соответственно откладывается его отъезд в Лондон. Он радовался перспективе побыть с Анной несколько лишних часов, и она не спрашивала себя, не знак ли равнодушия эта его радость, ибо, прекрасно сознавая его способность влиять на ее настроение, имела повод втайне гордиться тем, что смогла поднять настроение ему.
Они засиделись за фруктами и кофе, и, когда собрались уходить, Дарроу сказал, что, если она расположена посмотреть какое-нибудь представление, еще не слишком поздно и они успеют на второе отделение в одном из небольших театров.
При упоминании о времени ее мысли вернулись к Оуэну. Вообразился поезд, мчащийся на юг сквозь грозу, и в углу качающегося купе его лицо, белое и нечеткое, каким предстало перед ней в дождливых сумерках отеля. Ужасно, что постоянно приходится платить за свое счастье!
Дарроу попросил принести ему театральный журнал и сейчас, оторвавшись от него, сказал:
— Я слышал, что в «Атенее» во втором отделении играют занятную пьесу.
Анна готова была согласиться, но тут подумала, не в «Атенее» ли Оуэн видел Дарроу с Софи Вайнер. Она не была уверена, что он даже упоминал название театра, но одной возможности, что это именно «Атеней», было достаточно, дабы омрачить ее блаженство. Ей ненавистно было думать о том, чтобы сопровождать Дарроу туда, где тот бывал с девицей. Она пробовала развеять это сомнение доводами рассудка, даже напоминала себе с горькой иронией, что, где бы она ни падала в объятия Дарроу, там до нее он обнимал Софи, — но не могла избавиться от суеверного ужаса оказаться с ним в одном из мест его парижского приключения. Она ответила, что слишком устала для театра, и они поехали обратно в ее квартиру. У подножия лестницы она полуобернулась к нему, чтобы пожелать покойной ночи, но он, похоже, не обратил внимания на ее попытку и проводил ее до двери.
— Здесь куда лучше, чем в театре, — сказал он, когда они вошли в гостиную.
Она подступила к камину и наклонилась разжечь огонь. Она знала, что он идет за ней, — и в одно мгновение он сбросил накидку с ее плеч и прильнул губами к шее как раз под собранными наверх волосами. Это было его привилегией, но, как бы почтительно и нежно он ни претендовал на это, радостная непринужденность его манеры отмечала разницу с прежним его поведением и демонстрировала его право на Анну.
«После театра они вот так же возвращались домой», — подумала она про себя — и в то же мгновение ощутила его руки на плечах и вся сжалась.