Рихард Штраус. Последний романтик
Шрифт:
«Метрополитен-опера» поставила «Елену» в ноябре того же года. Я помню, какой по этому случаю царил ажиотаж. Администрация театра вздула цены на билеты до неслыханной суммы: кажется, кресло в партере стоило 11 долларов. Хотя мне это было не по карману, я купил два билета. Помню, что Ерица была изумительна, создав такое дивное воплощение прекрасной Елены, какое только можно ожидать от смертной актрисы. Но я также помню, какую скуку навеяла эта опера и как вяло реагировала на нее аудитория.
Хотя я не вижу необходимости лягать мертвую оперу, мне хочется привести отрывок из статьи Лоуренса Джилмана, напечатаной в «Нью-Йорк трибюн», — хотя бы для того, чтобы показать, какой блестящей и остроумной может быть музыкальная критика, и пожалеть, что нам больше не доводится читать подобное за утренним кофе:
«Увы, Гуго Гофмансталю и стареющему Рихарду Штраусу оказалось не под силу создать достойное оперное воплощение легенды о Елене Прекрасной, которое позволило
В опере есть почти все, что нужно, — все, кроме блистательной и проникновенной музыки.
Исторгаемые певцами выспренные фортиссимо — убоги и неоригинальны и приводят на ум отнюдь не достойнейшие из музыкальных образцов. Одна из главных тем — всего лишь вариант песни индийского гостя в «Садко» Римского-Корсакова. Эти пышные гармонии, эта роскошная вязь контрапунктов, которые плетет многозвучный оркестр Штрауса, лишены оригинальности, лишены жизни. Напыщенные, бездушные, они угнетают нас пустотой своей риторики, банальностью своей музыкальной речи. Нет и намека на ошеломляющую мощь великого Штрауса былых дней — есть только бессодержательный блеск. В лучшем случае он заимствует у самого себя, в худшем — у слабейших…» [272]
272
Рецензия в номере от 7 ноября 1928 года
Это сочинение Штрауса и Гофмансталя создает в моем воображении образ двух стареющих профессоров, которые мечтают сбежать от повседневности на озаренные солнцем поля Греции, но которые не могут уйти дальше отеля «Адлон» в Берлине. Как дань юношеского восхищения Еленой, опера не дотягивает даже до нескольких абзацев, которые ей уделяет Никое Казанцакис в «Послании Греции», говоря об ее «зацелованном бесплодном теле».
Однако в своей следующей опере Гофмансталь и Штраус словно бы молодеют заново. Оба они почерпнули материал из того, что знали и помнили, — Гофмансталь для сюжета, а Штраус для музыки. И если плод их усилий, «Арабелла», и не заслуживает названия великой оперы и даже местами раздражающе слаба, ее, по крайней мере, можно слушать с удовольствием, и отдельные сцены, а также последняя половина третьего акта доказывают, что Штраус еще не разучился сочинять музыку, достойную гения романтизма, которым он когда-то был. Эпиграмма, ходившая по Вене, что «Арабелла» — это «Кавалер склероза», не совсем справедлива, хотя ее сходство с великой оперой Штрауса несомненно.
Именно этого Штраус и хотел: чтобы Гофмансталь подарил ему второго «Кавалера роз». Даже когда он обдумывал «Елену», он сказал своему либреттисту: «Больше всего мне хотелось бы еще одного «Кавалера роз» — без его недостатков и длиннот. Вы обязаны мне его написать. Я еще не сказал свое последнее слово». [273]
Через некоторое время Гофмансталь вспомнил о новелле, написанной им в 1910 году. Она называлась «Лусидор — персонажи ненаписанной комедии». Это — очаровательная история, поэтичная и смешная, в которой фигурируют две юные девицы — Арабелла и Люсиль (в опере ее зовут Зденка). Их эксцентричная мать одевает Люсиль как мальчика и выдает ее за сына, Лусидора. Лусидор-Люсиль влюбляется в одного из поклонников Арабеллы, Владимира, и, поскольку Арабелла к нему совершенно равнодушна, начинает писать ему любовные письма, подделывая почерк Арабеллы. В конце концов она принимает его ночью под покровом темноты у себя в комнате. Владимир, вообразив, что стал любовником Арабеллы, выдает Люсиль. Но последовавший за этим скандал разрешается вполне благополучно: Люсиль признают за женщину, и она получает своего возлюбленного.
273
Письмо от 8 сентября 1923 года.
Во время встречи со Штраусом зимой 1927 года Гофмансталь рассказал ему сюжет «Арабеллы». К первоначальной новелле он добавил образ Мандрыки, сказочно богатого помещика, влюбленного в Арабеллу. Зденка влюблена в Маттео, молодого офицера, который также мечтает об Арабелле. Притворившись Арабеллой, Зденка проводит ночь с Маттео. Мандрыка, не зная об обмане, впадает в ревнивую ярость — пока к концу оперы вся эта путаница не разъясняется. Действие второго акта у Гофмансталя происходит на Балу извозчиков — для того лишь, чтобы ввести
274
Письмо от 18 декабря 1927 года.
Так началась работа над либретто, в которой Штраус принимал живейшее участие. Иногда он делал очень тонкие и практичные, иногда кошмарно безвкусные предложения. И когда Штраус обвинил себя в том, что опускается до китча, дешевой музыкальной макулатуры, Гофман сталь этого не отрицал.
В работе над «Арабеллой» Штраус был, как никогда, требователен. Казалось, он пытался возместить свое беспечное отношение к «Елене». «Не сердитесь на меня, — писал он Гофмансталю, — но у меня опять возникли возражения». И возражения эти он излагал иногда в дипломатичной, а иногда в грубо-откровенной форме.
У Гофмансталя, например, Арабелла совершает простое действие — дает своему жениху стакан чистой воды. «Нет, — возражал Штраус, — в «Елене» было выпито слишком много волшебных настоев». Гофмансталь ответил: «У меня не укладывается в голове, что из-за волшебных настоев в «Елене» Арабелла не может предложить гостю стакан воды». И тут Штраус вдруг предлагает: может быть, Мандрыка, потрясенный ее кажущейся изменой, стреляется, а Арабелла предлагает стакан воды умирающему? В конце концов, сюжет не обязательно должен быть последовательно комическим. Разве в нем не заложен значительный элемент трагедии? Переписка продолжалась в том же духе до бесконечности.
А что же Гофман сталь? Он с удивительным терпением писал и переписывал сцены, стараясь удовлетворить все требования Штрауса — но не ценой собственного художественного вкуса. Только однажды он издал вопль протеста: «Мне приходит в голову, что, не желая и даже не сознавая этого, мы вступили в наших отношениях в ту же фазу, которая наступает у супругов после пятнадцати лет брака и бороться с которой они бессильны: я имею в виду внутреннюю усталость, охлаждение». [275] В других письмах он просил Штрауса «доверять своему старому, но все еще бодрому либреттисту» и передавал ему, как обычно, комплименты восхищенных поклонников в свой адрес. Один из них якобы даже утверждал, что «Арабелла» сконструирована лучше, чем «Кавалер роз». Ее хвалили и Верфель, и Вассерманн.
275
Письмо от 19 ноября 1928 года.
Если опера, которую в конце концов создали Штраус и Гофмансталь, была не столь хороша, как им мечталось, виной этому отчасти была послевоенная слабость выжатой как лимон Европы, агония, охватившая Германию и Австрию и сказавшаяся на двух талантливых людях, которые были продуктами другой эпохи. Призрак времени словно пиявка разжижал их кровь.
Их сотрудничество закончилось внезапно и ужасно. В апреле 1929 года Штраус заболел. В мае он поехал восстанавливать здоровье в свою любимую Италию. А потом — в Карлсбад, лечиться водами. Вернувшись в Гармиш, он продолжал бомбардировать Гофмансталя письмами с просьбой переделать первый акт. 10 июля Гофмансталь прислал ему текст нового варианта, написав, что внес кардинальные изменения, особенно в сцену объяснения между двумя сестрами и в заключительный монолог Арабеллы, которому придал по возможности лирический характер. Штраус потратил три дня на прочтение нового текста, и вечером 14 июля послал своему партнеру телеграмму: «Первый акт великолепен. Примите искреннюю благодарность и поздравления. Ваш Штраус». Телеграмма пришла адресату 15 июля, но он ее так и не прочитал.
Это был день похорон его старшего сына Франца, который за два дня до этого покончил с собой. (Причина его самоубийства неизвестна и по сей день. Я не смог обнаружить никаких фактов. Высказывалось множество догадок — от предположения, что Франц заболел неизлечимой болезнью, до теории, что он, бездарный сын знаменитого отца, устал от свой ничтожной и бесцельной жизни.)
Гофмансталь был в страшном горе. Он не плакал, но в молчаливой тоске сидел у себя в кабинете. Он пытался собрать в кулак всю душевную силу аристократа, чтобы не поддаться отчаянию. Он настаивал на своем присутствии на похоронах сына. В утро дня похорон Гофмансталь оделся и нагнулся за своей шляпой. Вдруг он пробормотал жене: «Мне нехорошо». Его язык едва ворочался, речь была почти невнятной, лицо исказилось. Герти поняла, что с мужем происходит что-то очень скверное. Она смотрела на него, а он с трудом выговорил: «Что ты на меня смотришь?» Но к зеркалу не пошел. Ему расстегнули воротник и уложили на диван. Через несколько минут он умер от инсульта, так и не придя в полное сознание. 18 июля его похоронили на маленьком кладбище Пфарркирхе в Родауне. Церковь была переполнена цветами и людьми, пришедшими с ним проститься. «Казалось, что в Вене оборвали все розы», — писал Кесслер. Но Штрауса на похоронах не было.