Рихтер и его время. Записки художника
Шрифт:
Этим летом, как и всегда, жили на хуторе, у подножья холма. И хутор, и холм окружал никем не мерянный вековой бор.
Из предместья сюда вела песчаная дорога, жаркая и вязкая, засыпанная острой пересохшей хвоей, шишками и мелкой трухой от коры. Сойдя с трамвая у круга, всегда скидывали обувь и шли на хутор, но не по дороге, в песке было горячо и колко, шли по обочине, поросшей выгоревшей затоптанной травой. Через час справа, меж стволов, появлялся глинобитный дом и два сарая, крытые соломой.
С дороги в доме всегда казалось свежо. Особенно приятно было усталым ногам ступать по чистому земляному полу, прохладному и жесткому. В комнате почти пусто: только стол, две лавки да переносная фисгармония, ветхий старенький инструмент, склонный к припадкам музыкальной эмфиземы. Вот и все.
Летом хуторская жизнь проходит не в доме, а во дворе, возле низенькой печи. Здесь готовят, едят, моют посуду, стирают. И после ужина, когда окончены бесконечные дела, отсюда тоже не спешат. В эти часы настает такая тишина, что слышен даже маленький ключ, журчащий за домом.
А на западе меж черных стволов горит и горит долгий вечер. Тогда-то и начинаются особенно откровенные и особенно длинные разговоры, а еще позже настает время керосиновой лампы и чтения. От этого стынет кровь и сладко замирает сердце. Читают Гоголя! Так начинается главная и лучшая часть вечера. Время летит незаметно. Уже давно ночь. Но спать не хочется. Возможно ли уйти от этих страниц, от этого огонька в тонком стекле, на который летит и летит ночная моль?..
Ей казалось, что здесь все так, как на хуторе близ Диканьки. Она была счастлива. Нет, она никак не чувствовала себя старше своего окружения…
Чем объяснить ее привлекательность? Загорелое удлиненное лицо, темные гладкие волосы, привыкшие к работе руки ничем не выделяли ее. Но стоило заговорить с ней, и вы тотчас были очарованы. Чем? Какой-то простотой, обаятельной самоиронией, юмором, одаренностью. И было понятно, почему ей так легко доверяли и почему любое знакомство с ней обязательно переходило в дружбу.
Итак, шел 1936 год. И едва ли кто-нибудь на хуторе понимал, что начиналось самое тяжелое время XX века. Здесь для этого все были слишком молоды!
Несмотря на бедность, жили весело. Вот и сегодня ждали много гостей. На дворовой плите в бельевом баке пригорает кисель. Он просто не может свариться из-за своего количества. Снизу он подгорает, а сверху едва нагревается. Наконец эту бурду сняли с огня, боясь вконец испортить единственное угощение, если не считать свежего хлеба, закупленного в маленькой пекаренке у остановки трамвая.
Кисель лучше было бы отнести к забору да и вылить. Но… кто вам сказал, что это кисель? Это старинный рецепт… Конечно… Еще Эвелина Ганьская… Ее повар этим славился… А как же!.. Трудно угодить парижанину. Избалован был страшно… Однако… И Пушкин тоже, да и вообще весь юг России… Проездом в Персию, разумеется… Ну в том-то и дело… Ждем-ждем-ждем! Ну, словом, сегодня – прием. Хотя то, что задумано, называется, пожалуй, иначе.
Эту ночь решили провести на холме близ хутора, на голой каменистой площадке, что возвышается над бором. После Гоголя всем захотелось посмотреть, что же это такое в самом деле – ночь на Лысой горе. И что бывает в такую ночь, и чего не бывает.
День уж клонился к вечеру, когда он показался на дороге. На нем были мятая рубашка с галстуком и старые брюки из парусины. Все уже было готово. Холм давно убран. На площадке не осталось ни одной шишки, ни одного сучка. Гора стала действительно лысой. На самом верху уже стоит фисгармония и рядом – странное сооружение – виселица для бутылок. В бутылках вода, налитая в разных количествах. И если по ним слегка ударить чем-то металлическим, ну, ложкой, например, получится стройный звукоряд. Это стеклянные колокола. Аккуратно сложен хворост для костра. Хлеб и пригоревший кисель – тоже здесь. Вот и костюмы. Простыни: старые и поновей, чистые и не совсем – превращены в балахоны и мантии. Когда совсем стемнело и время подошло к полуночи, стали одеваться. Ровно в полночь – началось.
Что же тут было? Да ничего. Ничего особенного. Через пять минут прыжков и криков стало всем скучно. То ли слишком много людей, то ли слишком этого ждали, но разочарование было полным. Играть на фисгармонии не хотелось, киселя – не хотелось, идти спать – этого уж совсем не хотелось. Тут-то и решили выйти в саванах на дорогу…
Сначала кругом было тихо. Ждали долго. И неудивительно. Кто же ходит в эту пору лесными дорогами? Казалось, и эта затея не удалась, и теперь, делать нечего, надо пожелать друг другу спокойной ночи.
Но вдруг – о, радость! На дороге заслышался далекий женский говор. Приближались несколько припозднившихся колхозниц.
Что произошло – воображайте сами. Но это уже было совсем, совсем не скучно!
Однако такие вещи не всегда кончаются лишь визгом, царапинами и разорванными в кустах юбками. Не успели на хуторе пережить эффект от ночного маскарада, как дело обернулось серьезно. Колхозницы вернулись в сопровождении солдат, своих дружков из местных казарм. Положение стало опасным.
И не обошлось бы без погрома, не будь рядом милой и обаятельной хозяйки этого легкомысленного дома. Ее простодушный смех, ее умение расположить к себе сделали невозможное. Уже через десять минут все участники шабаша, колхозницы и солдаты сидели вокруг костра, ели хлеб с пригоревшим варевом, запивая его невесть откуда взявшимся вином. Звонили бутылки, гундосила фисгармония, пылал костер. Незаметно стало светать. Расходиться не хотелось. Однако было пора: солдатам – в казармы, колхозницам – на работу. Все расстались друзьями. И потом, встречаясь, еще издали махали друг другу и от души смеялись…
Глава восьмая
Прошел год. Рихтеру уже двадцать два. Он увлекается музыкой в частности и искусством вообще и пока не думает становиться пианистом. Он еще продолжает сочинять.
К этому времени относится цикл из шести романсов на стихи Блока. Первый романс, «Гамлет», был задуман для голоса с оркестром. Он потом нравился Генриху Густавовичу Нейгаузу.
Вот последние пьесы, сочиненные в Одессе. Это фортепьянные миниатюры. Одна из них, без названия, была написана для сына окулиста Филатова (ко дню его рождения). Другая – «Прелюдия» – игралась на вступительном экзамене в консерваторию. К ней сочинялась еще и фуга, но закончить ее было уже не суждено.
А пока Рихтер все еще далек от мысли по-настоящему сесть за фортепьяно. Он хотел дирижировать, мечтал получить оперу или балет и почти добился этого. Ему обещали спектакль. Но… Но только наивные люди полагают, что появление нового таланта – это всеобщая радость. На самом деле все сложнее.
В театре это вызвало ревность. Начались тайные интриги, звонки начальству, жалобы, и предназначенную оперу отдали другому. Кому? Этого уже не разобрать нам сегодня.
На этом кончается первая страница биографии Святослава Рихтера. И мы переворачиваем ее…