Рихтер и его время. Записки художника
Шрифт:
За последние двадцать лет появился невиданный доселе тип людей, особенно заметный в больших городах. Этот тип соединил в себе показной оптимизм и подозрительность, полную невосприимчивость к культуре и ненависть к ее носителям как к классовым врагам. Этот тип воспитывался и поддерживался государством. Из него создавалась элита нового общества. Здесь процветало доносительство и ревностное, добровольное сотрудничество с секретными службами всех уровней. Это были глаза и уши новой власти.
В столице господствовал самоуверенный дурманящий дух. Из уличных репродукторов гремели марши. Кругом цвели ситцевые платья, зеленели гимнастерки, мелькали парусиновые, беленные зубным порошком туфли, сверкали нагрудные значки, похожие на ордена. Город был залит потоками газированной воды, продававшейся с тележек, – липкие колбы с сиропом, осы и шипящий никель кранов. Город был завален дешевым мороженым – общедоступной радостью распаренной и взвинченной толпы.
Портреты вождей висели на фасадах, закрывая окна, повсюду алели лозунги и призывы, развевались флаги, в скверах пестрели запыленные настурции и табак.
По вечерам в парках лопались шары, распивалось пиво и работали тиры, где каждый мог за сущий бесценок попробовать себя в самом азартном и в самом военном из всех развлечений – в стрельбе!
Все это кружило головы.
Столица была охвачена эйфорией от одержанных побед и от предчувствия новых, еще больших. От надежд на что-то окончательно утверждающее, а на что именно – объяснить было трудно. Да и кому объяснять?
Никто ничего не спрашивал.
Страна что-то строила, а кто задавал вопросы, тем ничего не объясняли. Тех поднимали ночью и увозили в большой представительный дом на площади Дзержинского, где все окна были прикрыты шелковыми шторками, и с улицы виднелись лишь потолки с одинаковыми казенными лампами на пять рожков.
Оттуда, из-под этих пятиконечных ламп, если и возвращались, то не скоро, а чаще не возвращались никогда. Родственникам сообщали о приговоре – 10 лет без права переписки. А куда увезли отбывать срок – это, мол, неизвестно… Вернется – сам расскажет…
На самом же деле все было известно, и все было так просто, что проще некуда. И увозили совсем недалеко. Путь начинался по коридору, по тому самому, которым ежедневно водили на допросы. Потом спускались по лестницам внутренней тюрьмы, и в этом не было ничего необычного. И вот, проходя полутемным переходом вдоль обвислых электропроводов на свет далекой лампочки, осужденный получал неожиданный, страшный удар в затылок… Вряд ли он успевал понять, что произошло.
Ночью, когда улицы были пусты и только редкие моечные машины умывали пыльную столицу, из-за железных ворот выезжали два крытых грузовичка для перевозки мясных продуктов. Они ехали друг за другом, сначала вниз, к площади Свердлова, потом мимо Дома Союзов и, миновав университет, разъезжались. Один сворачивал направо и держал путь мимо консерватории к Никитским воротам, в сторону Красной Пресни. Другой двигался прямо к Библиотеке Ленина, потом по Волхонке и Метростроевской, выезжал на Крымский мост и вскоре попадал на брусчатку полутемной Донской улицы. Тряся фонарями, он исчезал под аркой старых ворот. Вот и приехали. Вот и все… Грузовички разгружались у свежевырытых ям. Один – за стенами необитаемого монастыря, другой – в зарослях старого кладбища.
Да что там грузовички и подвалы!.. Так, кустарщина. То ли дело спецполигоны, где испытывалось новое оружие. Вот где была индустрия! Но об этом знали только пугливые лесные птички.
А наутро столица вновь радовалась маршам и упивалась газированной водой. И никому не было дела до ночных видений. Подумаешь!
Новая жизнь, новые люди, новые надежды…
Где-то на Арбате или на Ордынке, говорят, доживают по коммуналкам свой век какие-то отщепенцы. Ну и что? Пусть доживают. Какое нам дело?
Глава десятая
Из воспоминаний Святослава Рихтера о Генрихе Нейгаузе:
«Сколько влюбленных в него людей… И как многие среди них претендовали на исключительность своего к нему чувства… Его любили, понимали и не понимали, как это и бывает с избранными натурами.
Счастливая случайность сделала меня его учеником. Так судьба подарила мне второго отца. Однако когда я пытаюсь говорить о Генрихе Нейгаузе, мне тотчас становится жалко и страшно разрушить словами прелесть его неуловимо-прекрасного, такого дорогого для меня образа…»
Генрих Нейгауз о Святославе Рихтере:
«Студенты попросили послушать молодого человека из Одессы, который хотел бы поступить в консерваторию, в мой класс.
– Он уже окончил музыкальную школу? – спросил я.
– Нет, он нигде не учился.
Признаюсь, ответ этот несколько озадачивал. Человек, не получивший музыкального образования, собирался в консерваторию!.. Интересно было посмотреть на смельчака.
И вот он пришел. Высокий, худощавый юноша, светловолосый, синеглазый, с живым, удивительно привлекательным лицом. Он сел за рояль, положил на клавиши большие, мягкие, нервные руки и заиграл.
Играл он очень сдержанно, я бы сказал, даже подчеркнуто просто и строго. Его исполнение сразу захватило меня каким-то удивительным проникновением в музыку. Я шепнул моей ученице: “По-моему, он гениальный музыкант”. После двадцать восьмой сонаты Бетховена юноша сыграл несколько своих сочинений, читал с листа. И всем присутствующим хотелось, чтобы он играл еще и еще.
С этого дня Святослав Рихтер стал моим учеником…»
Нина Дорлиак о Генрихе Нейгаузе:
«Он никогда не находился в мире бытовых проблем… Такой невзыскательный был. Никогда не слышала от него разговоров, что ему хотелось бы что-то такое, какой-то костюм, например. Ему это было совершенно все равно. Хотя элегантен был всегда, в любом костюме, любом пиджаке, и в кармашек левый был всунут платок так, как ни у кого я не видела! Но это – польская кровь. Он был европеец. Владел несколькими языками, в совершенстве знал польский, немецкий, французский, итальянский, латынь…
Он интересовался всем на свете: явлениями общественной жизни, поэзией, живописью, философией, наукой.
Его коллеги в консерватории, мне кажется, даже если и завидовали немножко его необычности, поеживались от этого, но все же признавали его высокую сущность.
Такого человека, как Генрих Густавович, такого излучения обаяния, доброты, необычайной заинтересованности во всем я никогда не встречала…»
Нейгауз занимался в 29-м классе на третьем этаже. Класс всегда был переполнен. Нейгауз не столько учил, сколько раздавал, и каждый получал то, что мог унести, что в состоянии был понять. Кто получал охапками, кто горстями, кто лишь щепотками, но никто не уходил просто так.