Рим. Цена величия
Шрифт:
Первым Макрон навестил Луция Аррунция. Изможденный старец, весь поседевший и высохший как мумия, голодал уже пятый день.
– Хватит, Аррунций, ты знаешь – песенка твоя спета. Ты моришь себя голодом в надежде на скорую смерть, но суд уже близок, – произнес Макрон, морща нос от дурного запаха.
– А, сам треглавый Цербер навестил меня, – медленно, нараспев проговорил старик. – Одна голова грызет кости несчастных жертв, другая слизывает кровь с нечестиво добытого золота, третья пускает слюну, завидев красотку.
– Замолчи! – крикнул Макрон. – Ты должен умолять меня о пощаде! Твоя жизнь в моих руках…
– Уж лучше ей оказаться в руках Плутона. Я бы меньше
– Тебя не касается, побудешь еще в гостях у Туллия. Я прикажу кормить тебя насильно. Ты должен дожить до суда.
Макрон поднялся и вышел, не прибавив более не слова. В выцветших глазах Аррунция загорелся слабый лучик надежды. Близкие друзья не оставят его и обеспечат достойную защиту против грубых нападок обвинителей.
За Вибием Марсом, Карсидием Сацердотом и Понтием Фрегелланом, проходившими по делу Альбуциллы, префект претория приказал наблюдать, чтобы и они, подобно Аррунцию, не пытались уморить себя голодом, добавил, что условия и еда должны быть улучшены. Имя еще одного обвиняемого он не произнес. Это был Лелий Бальб, всегда готовый к нападкам на ни в чем не повинные жертвы, пожинающий теперь плоды собственного несчастья. Много народу несправедливо осудил он, позарясь на богатство, пусть же сам познает ужасы заключения и суда. Все в Риме ненавидели его.
Невий не решился зайти к Домицию Агенобарбу. Тот наводил ужас на тюремщиков и остальных узников своими страшными воплями по ночам, призывая проклятия на Рим и в особенности на голову префекта претория. Беснуясь, он переломал всю мебель, расшиб голову неосторожному смотрителю, а другому сломал челюсть и пару ребер. Его не кормили уже четыре дня, тюремщики боялись заходить в клетку к разъяренному льву.
В особом помещении собрали рабов Альбуциллы. Макрон приказал начать пытки. Крики несчастных ласкали слух кровожадного префекта: закрывая глаза, он переносился на поле брани, и тогда ему чудился свист мечей, рассекающих нагретый воздух, стоны раненых, мольбы о пощаде побежденных. Вспоминались и бесплодные ухаживания за надменной Альбуциллой. Неприступная красавица вначале благосклонно принимала от него знаки внимания и подарки, обещая ночное свидание, но затем прилюдно, в Саллюстиевых садах, неожиданно подошла, кинула под ноги драгоценные дары и сказала, что скорее отдастся самому Церберу, чем ему. С тех пор среди римлян закрепилось за ним это злое прозвище.
Теперь он заслуженно покарает ее за публичный позор, которому она подвергла его, решившись таким образом отомстить за смерть мужа во время процесса по делу Сеяна.
Когда показания рабов, изодранных в клочья и мало похожих на людей – просто куски мяса, были занесены писцами в длинные свитки и нанизана цепь угодных Макрону имен, Невий спрятал за кожаный панцирь список Тиберия и прошел на верхний этаж, к камере вдовы Сатрия Секунда. В круглое маленькое окошко он увидел Альбуциллу. Она неподвижно стояла посреди узкой мрачной камеры, тусклый огонек чадящего светильника едва обрисовывал ее пышную статную фигуру. Макрон не видел в полутьме ее глаз, но ему показалось, что взор ее устремлен прямо на него, и он испуганно отпрянул, постаравшись отойти от глазка как можно тише. Лучше он придет посмотреть на ее бездыханное тело на Гемонии и там насладится триумфом сладостной мести.
Из тюрьмы Макрон направился к Домицию Афру, но не застал его: управляющий сообщил, что тот отправился на обед к сенатору Гатерию Агриппе. Префект претория раздраженно махнул рукой и повернул коня на Субуру, к лупанару Лары Варус. Преторианцы покорно последовали за своим начальником.
Макрон нуждался в длительном отдыхе после дальней дороги и дел в тюрьме, но домой возращаться не стал, зная, что Энния с нетерпением ждет его, наряженная в соблазнительный прозрачный хитон. Но, вкусив ласки божественной Клавдиллы, Макрон уже потерял к прежде желанной жене всякий любовный интерес.
XLIX
Горек оказался путь возвращения. Радостная Ливилла без умолку болтала, отвлекая Юнию и мешая ей безраздельно предаваться грусти. Тоска сжимала сердце, оно замирало, стоило лишь подумать о любимом Гае и месяцах разлуки. Годы, проведенные в Александрии, тянулись для нее мучительно долго, но то тягостное чувство томления уже стерлось в памяти, и душа Юнии болела, истерзанная болью вынужденной измены.
Узкая лента Аппиевой дороги убегала за горизонт. Передвигались они медленно – из-за повозок, нагруженных имуществом Ливиллы. Она не пожелала оставлять в Капуе свои наряды, посуду и еще множество ненужных вещей. Преторианцы сдерживали бег коней и откровенно зевали, им уже не терпелось добраться быстрей до теплых казарм. Движение тормозили и многочисленные крестьяне с гружеными повозками, перегрины, направляющиеся в Вечный город, – приходилось расчищать дорогу, следить, целы ли повозки, выжидать лишние часы. Рабы двигались медленно, надсмотрщик только впустую щелкал кнутом, оставляя кровавые борозды на коже, но продвижение все равно не ускорялось.
На второй день дороги Клавдилла в дурном расположении духа поругалась с Ливиллой, та обиделась и пересела в другие носилки. Юния облегченно вздохнула и наконец-то осталась наедине со своей грустью. Еще день прошел в томительной тоске, но вечером она, уже засыпая под мерное покачивание, вдруг поднялась, позвала начальника преторианцев, велела раздобыть ей красную тунику, панцирь, плащ, быструю колесницу и сбежала под охраной из десяти гвардейцев. А утром изумленная Ливилла, надеясь примириться с подругой, обнаружила ее носилки пустыми. Юния держала путь на Капри.
Краткое плавание по неспокойному холодному морю завершилось быстро, и ее нежная ножка ступила на твердую землю благословенного острова. Охрана гавани долго не желала ее пускать, и ей пришлось открыться. Жену наследника с почетом препроводили на виллу императора на вершине высокого холма.
Необычное оживление пробудило Калигулу от пьяного сна. Испуганная рабыня соскользнула с ложа и принялась шарить впотьмах, разыскивая хитон. Гай приказал ей успокоиться и лечь. Выглянув из кубикулы, он заметил шагающих в его покои преторианцев. Ледяная игла страха вонзилась в сердце, заставила попятиться. Занавес откинулся, и вошел Германн с его вечной ухмылкой.
– Из Рима к Гаю Цезарю! – Его широкий рот раздвинулся еще шире в безобразной усмешке.
Стремительное движение вошедшего следом преторианца отбросило его в сторону, пара цепких рук обвила шею Калигулы, и знакомый дивный аромат заполнил кубикулу.
– Любимый!
Ухо отказывалось верить знакомому шепоту.
Юния! Вот и свиделись! Германн продолжал ухмыляться, наблюдая, как счастливый Калигула прижимает к себе тоненькую девушку в короткой красной тунике. Ее роскошные волосы красиво отливали в полумраке лунным светом. Влюбленные молчали и целовались, пока наконец Клавдилла жестом не дала понять нахальному телохранителю, чтоб тот убирался. Германн, все так же усмехаясь, опустил полог, раздумывая, поубавится ли радость госпожи, когда она найдет на ложе супруга рабыню.