Римская кровь
Шрифт:
— И что ответил Сулла?
— Мы его так и не увидели. Сначала нас заставили дожидаться. Пять дней они протомили нас в ожидании, словно мы были варварами, испрашивающими милостей, а не римскими гражданами, ходатайствующими перед государством. Терпение было на исходе, в наших рядах поднялся ропот; остальные легко бы все бросили и немедленно отправились восвояси, если бы я их не пристыдил и не уговорил остаться. Наконец нам было позволено увидеть не самого Суллу, но его представителя: египтянина по имени Хрисогон. Ты о нем слышал? — спросил Тит, увидев тень, пробежавшую у меня по лицу.
— О да. Говорят, это молодой человек, наделенный природным очарованием и замечательной статью,
Тит фыркнул:
— А я никак не мог понять, в чем же дело. Нам сказали лишь то, что Хрисогон — человек могущественный, имеющий доступ к уху Суллы. Я говорил им, что мы хотим видеть самого диктатора, но все секретари и помощники только качали головами, словно я был ребенком, и отвечали, что в наших же интересах сначала завоевать сочувствие этого Хрисогона, который потом доложил бы о нашем деле Сулле.
— И что же, он доложил?
Тит разочарованно посмотрел на меня.
— Дальше было так: мы наконец добились приема; мы были введены и остались стоять в присутствии его Златейшества, который сидел, уставясь в потолок, как будто его оглушили, стукнув по лбу молотком. Наконец он снизошел до нас: он прищурил свои голубые глаза и из милости окинул нас беглым взглядом. А потом он улыбнулся. Могу поклясться, что тебе никогда не приходилось видеть такой улыбки; словно сам Аполлон сошел на землю. Взгляд его был немного отчужденным, но в нем не было холодности. Было похоже, что ему жаль нас и грустно: с такой грустью взирают боги на простых смертных.
Он кивнул. Наклонил голову. Когда он смотрит на тебя, не отрываясь, у тебя возникает ощущение, что высшее существо оказывает тебе великую милость уже тем, что просто признает твое существование. Он выслушал наше прошение и после этого каждый из нас сказал несколько слов от себя; каждый, кроме Капитона, который стоял сзади, застывший и безмолвный, точно камень. А потом Хрисогон поднялся со своего кресла и расправил плечи. Он убрал со лба золотистый локон и приложил палец к губам, словно погруженный в тяжелую думу. И как же были смущены мы — жалкие смертные, самонадеянно оказавшиеся в одной комнате с таким совершенным образчиком рода человеческого.
Он сказал нам, что мы истинные римляне, ведь в поисках правосудия мы преодолели столько препятствий. Он сказал, что случаи, подобные описанному, были крайне, крайне редки, но действительно — к величайшему прискорбию, величайшему сожалению — было несколько людей, проскрибированных по ошибке. При первой же возможности он ознакомит с нашим прошением великого Суллу лично. До тех пор нам следует проявлять терпение; мы не можем не видеть, что диктатор Республики обременен множеством забот, навалившихся на него со всех сторон, и не последняя из них — окончательный разгром марианских заговорщиков, этого гнойного нарыва, пятнающего чистоту этрусских холмов. Десять голов подпрыгивали, словно поплавки на волне, и моя была одна из них. И я припоминаю, что тогда мне пришло в голову (хотя сейчас мне стыдно говорить об этом): какая все-таки радость, что нас не допустили лицезреть Суллу, если одно присутствие его представителя вгоняет в такой трепет, и какого бы мы дурака сваляли, если бы имели дело с самим великим человеком.
Но затем я прокашлялся и как-то нашел в себе силы сказать, что если мы не можем увидеть Суллу, то настаиваем хотя бы на том, чтобы перед возвращением в Америю нам был дан недвусмысленный ответ. Хрисогон перевел свои голубые глаза на меня и легонько приподнял брови: так смотрят на раба, который имел наглость вмешаться в разговор со своими пустяками. Наконец он кивнул и произнес: «Разумеется, разумеется», а потом уверил нас, что по возвращении в Рим он лично возьмет в руки стило, собственной рукой вычеркнет имя Секста Росция из проскрипционных списков и проследит за тем, чтобы имущество покойного было восстановлено и официально передано его сыну. Конечно, нам придется проявить терпение, потому что механизм правосудия вращается в Риме медленно, но никогда против воли народа.
Затем он посмотрел в лицо Капитону, понимая, что тот вступил во владение по крайней мере частью конфискованной собственности, и спросил у него, согласится ли тот с таким решением дела, пусть даже вопреки своим интересам. И Капитон кивнул и улыбнулся невинно, как ребенок; он заявил, что для него нет ничего дороже, чем дух римского права, и если можно доказать, что его покойный родственник не был врагом государства и всеми любимого Суллы, то он с радостью вернет свою долю имущества законному наследнику и даже не возьмет с него денег за те усовершенствования, которые он внес. Тем вечером мы пировали вином и жареным ягненком на нашем постоялом дворе в Волатеррах и хорошо выспались, а поутру воротились в Америю и разошлись по домам.
— Что было потом?
— Ничего. Сулла и его войско закончили свои дела в Волатеррах и вернулись в Рим.
— От Хрисогона не было ни слова?
— Ни слова. — Тит виновато пожал плечами. — Ты знаешь, как это бывает, если пустить подобное дело на самотек; я крестьянин, а не политик. В декабре я наконец собрался и написал письмо; потом написал еще одно в феврале. Нет ответа. Может, кое-чего мы бы и добились, принимай Секст Росций большее участие в этом деле, но он замкнулся еще больше, чем прежде. Он жил с семьей в своем домике, и от них не было слышно ни слова, точно они были пленники или Капитон сделал их своими рабами. Что ж, если человек не желает постоять за себя сам, он не должен ожидать, что его лямку будут тянуть соседи.
— И сколько времени это продолжалось?
— До апреля. В апреле между Секстом и Капитоном что-то произошло. Посреди ночи Секст появился у моего дома с женой и двумя дочерьми. Они приехали на простой телеге, везя свои пожитки в руках; у них не было даже раба, чтобы править лошадьми. Он попросил приютить его на ночь, что я, разумеется, и сделал. Они оставались здесь четыре или пять ночей — точно не помню…
— Три, — произнес негромкий голос. Это был юный Луций, о чьем присутствии я почти забыл. Он сидел в углу, прижав колени к груди. Он едва улыбался: такую же улыбку я видел на его лице днем на дороге, когда упомянул дочь Росция.
— Ну хорошо, три ночи, — сказал Тит. — Наверное, их пребывание здесь казалось затянувшимся. Секст Росций сеял вокруг себя уныние. Моя жена не переставала жаловаться, что он приносит злосчастие. И конечно, эта молодая Росция, — начал он, понижая голос. — Его старшая дочь. Не лучший образец целомудрия, особенно в доме, где живут молодые люди. — Он посмотрел на Луция, который разглядывал луну, убедительно разыгрывая глухоту.
— Потом он уехал в Рим, сказав, что там у его отца была покровительница, которая, возможно, имеет некоторое влияние на Суллу. О суде и обвинении в убийстве не было сказано ни слова. Я решил, что он достаточно намыкался, чтобы ходатайствовать перед этим Хрисогоном лично.