Римский орел
Шрифт:
Это оказалась оленина. Бедняга-олешек сломал ножку и был убит зверски безжалостными людьми. Ужасный поступок — с точки зрения какой-нибудь сентиментальной дамы, современницы Геннадия. Но большая удача с точки зрения здешней бедноты. И взрослых, и детишек. Два мужичка с азартом рассказали Плавту и Черепанову, как прикончили животное дубинами. Описание привело бы в ужас любого защитника животных, но эти детишки слушали с восхищением. Потому что мясо убитой зверюшки было пищей, следовательно — их жизнью. И они понимали, что любое мясо когда-то бегало, щипало травку, мычало или хрюкало. Да, их родственники, не обладая охотничьими навыками, приканчивали животное долго,
«Нет, — подумал Черепанов, — у дикости есть много больших плюсов. Например, лицемерия поменьше».
Он ошибался, полагая здешнее общество более диким, чем то, где родился. И насчет лицемерия — тоже ошибался. Мир, в котором он сейчас оказался, был первоосновой всей европейской культуры — политики, этики, законодательства и государственности. Со всеми их плюсами и минусами. И как всякая основа, он во многом был глубже и правильней многочисленных построек, выросших на фундаменте Римского Миропорядка. К сожалению, Черепанову не суждено было увидеть Рим в эпоху расцвета. Только накануне гибели. Но гибель Тысячелетнего Рима — дело долгое. Изнутри и не заметишь, что титан умирает. Все кажется — это не смерть, а лишь временная полоса неудач, как уже не раз бывало. Может, потому и умирают великие государства? Когда череда взлетов и падений становится слишком длинной и кажется естественным, что за провалом следует подъем? Когда всем — и подданным, и власть предержащим — кажется, что выход из пике должен произойти сам собой? Что история проворачивается, как туша на вертеле, подставляя огню то один, то другой бок? И забывается вдруг, что кто-то должен крутить вертел, а кто-то — срезать мясо до того, как оно обуглилось. А туша при этом становится все тоньше и тоньше…
…Оленья туша неторопливо поворачивалась на вертеле, которым служила грубо оструганная жердина, установленная на рогатках. Сотрапезники отмахивали ножами куски — по мере готовности, сдабривали солью, дули на горячее мясо…
Плавт, снимавший обжаренные, шкворчащие куски небрежным и идеально точным взмахом ножа, тем же движением ловко забрасывал их в глиняную миску, из которой ели детишки — мальчик лет пяти и заморенная девчушка года на четыре постарше.
Девчушке кентурион напоследок сунул кусок медовых сот, которым она поделилась с братцем.
Черепанов, зная темперамент и установки кентуриона, опасался, как бы Гонорий не стал к ней приставать, но, видимо, даже с точки зрения любвеобильного Плавта, девчонка была еще слишком мала. Что же касается двух присутствовавших женщин…
Возможно, они не отказали бы славному воину, а их мужчины не стали бы возражать (интересно, как бедолаги могли бы возразить Плавту?), но уж больно грязны и невзрачны были эти крестьянки. Кстати, именно крестьянки, в первоначальном значении этого слова. На обеих Геннадий заметил маленькие деревянные крестики. А старший из мужчин после трапезы пробормотал что-то вроде «Pater noster» [59] .
59
Pater noster (лат.) —
Внезапно тонкий жалобный вой пронзил темноту. Совсем близко. Стреноженные лошади, пасшиеся неподалеку, нервно заржали и подались к людям.
Даже слой пыли не мог скрыть, как побледнели женщины. Да и мужчины занервничали.
— Лупус, — прошептала девочка. — Волк.
И тут же получила от матери оплеуху.
— Накличешь, дура!
— Оставь ее, — спокойно уронил Плавт. — Ну, волки. Что с того? Пойдем, Геннадий, лошадей привяжем на всякий случай.
Черепанов поднялся.
За все время их совместного путешествия волков он не видел ни разу. И не слышал. Следы — да. Следы попадались. И волчьи шкуры у варваров по ту сторону Дуная встречались столь же часто, как сапоги типа «казак» осенью на Арбате.
Вой раздался совсем близко. И тут же солисту ответил целый волчий хор.
— Кровь учуяли, — сипло произнес старший из мужчин. — Его кровь. — Он показал на недоеденную тушу оленя.
— Может, отдать им? — неуверенно предложил второй.
— Вот еще, — проворчал Плавт. — Волков жареным мясом кормить. Да я их лучше сам съем! Вместе с хвостами! — Кентурион подмигнул перепуганной девчонке.
Та неуверенно улыбнулась.
Черепанов ощутил, как редеет сгустившийся над поляной страх. Даже ему как-то спокойнее стало…
В следующий миг он вскочил, словно подброшенный пружиной. Ширкнул выдернутый из ножен меч — серый зверь с тусклыми красными глазами отпрянул назад и застыл между двух кустов. При свете костра была видна нитка слюны, свисающая из пасти.
— Обнаглели, — проворчал Плавт.
Он единственный как сидел, так и остался сидеть.
— Совсем обнаглели. Добро бы зима была, а то ведь осень…
Еще один волчара возник по ту сторону костра. С той стороны, где были привязаны лошади и ослик. Животные уже рвались с привязей…
— Раз, два, три… — спокойно считал Плавт. — Четыре, пять… Восемь.
Красные угольки-глаза окружили поляну со всех сторон.
— Во Фракии за пару ушей динарий дают, — сказал Гонорий. — Здесь, наверно, не меньше, как думаешь?
Он неторопливо поднялся.
— Да убери ты меч, — сказал он Черепанову таким тоном, словно речь шла о выборе наживки для рыбалки. — Спугнешь. Да и шкуру попортишь. — И шагнул в сторону от костра. В опущенной руке — нож, которым кентурион полчаса назад резал мясо.
Черепанов не боялся диких зверей — он отлично знал, что человек сильнее любого. Но все-таки выйти с ножом на целую стаю…
Плавт успел сделать шагов десять. Не шагов — шажков… Серая стремительная тень метнулась из темноты…
Черепанов увидел, как Гонорий плавно, даже неторопливо подался в сторону — и поймал тень на лету. Поймал, чиркнул ножом — и легко перебросил через плечо.
Короткий визг — и серый зверь тяжело шлепнулся на землю и забился на траве, брызгая кровью из распоротой шеи.
Дети пронзительно заверещали.
А красные угольки, окружившие поляну, разом погасли. Волки исчезли так же внезапно, как и появились.
Плавт подошел к костру, поглядел на зверя. Тот уже затих, глаза остекленели. Был он совсем небольшой, тонконогий, поджарый. Но с таким впечатляющим арсеналом в пасти…
Плавт наклонился, отмахнул волчьи уши и сунул девчонке, а нож обтер и спрятал.
— Обдери, — сказал он, кивнув на волка, младшему из мужчин. — Шапки деткам сошьешь. Здесь не Италия. Зимой холодно бывает.