Риск
Шрифт:
Прозвонил колокол, давая сигнал жокеям садиться в седла, и меня подсадил конюх, а не Бинни.
— Я не собираюсь относиться ко всему этому слишком серьезно, — мило сказала Мойра в пространство.
Бинни не обратил на нее внимания, словно ничего не слышал. Может, так оно и было. Он также не дал мне никаких наставлений, как вести скачку, что меня ни капли не огорчило. Казалось, он полностью погружен в себя и не воспринимает действительность. Мойра махнула мне рукой, когда я тронул Гобелена, и Бинни не пошел вместе с ней к трибунам. Подобное поведение было
Сам Гобелен пребывал в превосходном настроении, возбужденно вскидывал голову и выбрасывал коленца в легком галопе, как будто весенняя апрельская лихорадка горячила его кровь. Я вспомнил Челтенхем и стремительный рывок на старте, едва не вывихнувший мне руки, и понял, что мне очень повезет, если Гобелен не понесет меня сразу, от стартовых ворот. На сей раз мне не грозило пройти дистанцию последним из-за нерешительности. Но поскольку я был ослаблен физически, то мог не справиться с норовистым скакуном и опередить всех на сорок корпусов ко второму препятствию, лишившись таким образом надежды сберечь силы для финиша.
Гобелен легко гарцевал, пока мы проезжали парадный круг перед трибунами, тогда как другие участники забега мерно шагали. Он игриво пританцовывал, когда мы легким галопом возвращались на старт, который в трехмильных скачках с препятствиями в Кемптон-парке расположен слева от трибун и на виду у большинства зрителей.
Еще одиннадцать наездников кружили на месте, в последний раз проверяя упряжь, поправляя очки и отвечая стартеру, проводившему перекличку по номерам. Помощник стартера, подтягивавший подпругу соседнего скакуна, оглянулся через плечо и спросил, в порядке ли моя и не надо ли затянуть и ее тоже.
Если бы я не пережил столько неприятностей в последнее время, я бы просто сказал «да», а он подтянул бы пряжку на одну-две дырочки, и я забыл бы об этом. Но после всех драматических событий я был склонен к излишней осторожности. Я вдруг отчетливо представил Бинни, отрешенного и опасного, вспомнил, с каким отчаянием он умолял меня проиграть, и вновь по спине побежали мурашки. Я соскользнул с Гобелена, намотав поводья на руку.
— Только хочу проверить... — туманно, объяснил я помощнику стартера.
Он коротко кивнул, бросив взгляд на часы. До начала скачки осталась одна минута, говорило его лицо, так что поторопитесь.
Седло было моим собственным. Я знал его досконально — каждый клочок кожи, пряжку, все пятна и царапины. Я тщательно исследовал его дюйм за дюймом, осматривая и ощупывая, и не нашел никаких изъянов. Подпруга, стремена, ремни, пряжки — все как и полагалось. Я сам подтянул подпругу, и стартер велел мне садиться на лошадь.
До конца жизни, подумал я, ты будешь оглядываться через плечо. Бояться собственной тени. Но ощущение опасности не исчезало.
— Быстрее, Бриттен.
— Да, сэр.
Я стоял на земле, глядя, как Гобелен закидывает голову.
— Бриттен!
Поводья, думал я. Уздечка. Удила. Поводья. Если уздечка порвется, я не смогу управлять скакуном и он не выиграет забег. Многие скачки были проиграны из-за порванной уздечки.
Заметить
Три мили и двадцать препятствий с уздечкой, которая справа едва держится.
— Бриттен!
Я резко рванул повод, и последние нитки лопнули у меня в руке. Я вытащил кожаный ремешок из кольца и помахал свободным концом в воздухе.
— Простите, сэр, — сказал я. — Мне нужна новая уздечка.
— Что? А, ясно... — Он позвонил по своему телефону в весовую, чтобы немедленно прислали запасную. Прибежал встревоженный конюх Гобелена, чтобы помочь заменить упряжь, и я показал ему, протянув уздечку Бинни, распоротые стежки.
— Я не знаю, как это могло получиться, — сказал он с беспокойством.
— Я понятия не имел, что она в таком состоянии, честное слово. Я чистил ее вчера вместе со всей сбруей.
— Не волнуйтесь, — сказал я. — Вы не виноваты.
— Да, но...
— Подсадите меня, — перебил я. — И не волнуйтесь.
Но конюх и не подумал успокоиться. Хорошие конюхи принимают очень близко к сердцу, если обнаруживается, что они упустили какую-нибудь мелочь, снаряжая свою лошадь. А конюх Гобелена был именно таким, какого заслуживало это прекрасное животное. Бинни, в который раз подумал я, был зоной тотального бедствия в одном лице, он нес гибель самому себе и всему окружающему.
— Равняйтесь, — прокричал стартер, положив руку на рычаг. — Мы задержались на пять минут.
Спустя две секунды Гобелен изо всех сил попытался наверстать упущенное, безудержно рванув с места, но благодаря одному-двум столь же горячим соперникам я благополучно удержал его в середине, и на этой позиции мы оставались весь первый круг. Темп скачки не шел ни в какое сравнение с бешеной скоростью в розыгрыше Золотого кубка, и у меня было время позаботиться о более обыденных вещах: например, как лучше подойти к препятствию и одновременно не сойти с дистанции, что являлось дополнительной проблемой в Кемптоне, где фланговые крылья на подъезде к препятствиям меньше и ниже, чем на других ипподромах, и имеют свойство подавать ненадежным лошадям глупые мысли.
На втором круге моя физическая несостоятельность подло и недвусмысленно заявила о себе, и, честно говоря, последнюю милю наездник Гобелена мало помогал лошади, он только мешком сидел в седле, и больше ничего. Однако Гобелен был воистину великим артистом. Похоже, после шумных оваций и ликования в паддоке для расседлывания победителей в Челтенхеме, он, как и многие чемпионы, которых чествовали от души, проникся сознанием своего звездного статуса. Взыгравшая в нем непомерная гордыня помогла нам чисто и безошибочно взять три последних барьера и выйти на прямую, и его собственная воля к победе заставляла тянуть шею и удлинять шаг на последнем отрезке перед финишем. Гобелен выиграл скачку, опередив остальных участников на четыре корпуса, и это полностью была его заслуга, а не моя.