Рискующее сердце

Юнгер Эрнст

В особенности нравится мне, как очаровательно она бледнеет, ее неврастеническая распущенность, завораживающая неожиданными, неслыханными эффектами. Кстати говоря, в здешних местах, подобно своему брату, большому кальмару, и своим кузенам, осьминогу и сепии, отливающей перламутром, она к тому же прельщает гастрономическими изысками, и чтобы изведать каждое ее свойство всеми возможными способами, я, на манер привередливейших лакомок, распорядился подать ее мне, поджаренную тончайшими ломтиками. Мои смутные чаянья не обманули меня: все качества этого существа пребывали в скрытом, но тем более несомненном согласии, что относилось и ко вкусу, и, смакуя его, даже с завязанными глазами я бы, пожалуй, не промахнулся, устанавливая происхождение этого кусочка с точки зрения зоологии. Вряд ли рак или рыба — скорее какая-нибудь ракушка или улитка; выдавало себя острое, откровенное своеобразие, приличествующее отпрыску древнего рода. Что такое без этого вкуса bouillabaisse, густой марсельский

суп, сочетающий в едином букете лучшие плоды Средиземного моря!

Каждое утро я направляюсь к моему микроскопу, стоящему перед окном, а через это окно можно любоваться прекраснейшим пейзажем в мире. И всякий раз когда я менял серый пиджак на белый халат лаборанта, меня забавляла мысль, насколько микроскопы и телескопы похожи на пушки, а мне всегда нравилось наблюдать, как изящно и точно поворачиваются они на своих лафетах; в сущности, большого различия и нет: все это оружие, которым пользуется жизнь. Меня радует, когда Ницше, временами с гордостью, называет себя старым артиллеристом.

Я разработал для себя тогда неплохую программу. После того как, пройдя несравненную школу войны, жизнь достигла своего наивысшего прилива и предложила мне пик своих возможностей, я хотел спокойно познать ее животные первоосновы, ее простые, но тем более таинственные движения и при этом освоить мой курс у философов, хотя бы как прихлебатель на их пире. В заключение я подумывал о пребывании в одном из тех отдаленнейших, нетронутых человеческих поселений среди неизмеримых тропических чащ, о которых мы можем прочесть у Фробениуса, где, быть может, обретешь образ души, свободной от всякой умышленности и способной действовать среди своего магического пространства, соответственно вооружившись для возвращения в центры больших городов, туда, где царит изощреннейшее варварство.

Но на полпути со мной сыграла свою шутку инфляция, идол денег со своей динамикой, и если война заставляет сказать А, приходится сказать Б, а это значит, что поневоле урезаешь себя, если принадлежишь к нации, которая проиграла. Конечно, это больно, в особенности больно экономить на средствах, предназначенных для обучения.

В зоологии выступает порыв, изначально присущий науке, — убивать жизнь, чтобы более убедительно говорить о живом. Этим она напоминает психологию, тоже в своем роде осквернение мумий, когда по свершившемуся пытаются судить о совершающемся, ввинчивая дивнейшее, неуловимейшее существо мира в свои логические построения. Но нежнейшее, таинственнейшее ядро жизни ускользает от подкрашивания метиловой синькой или красным эозином, и то, что творится в пространстве и во времени, в причинах и воздействиях, в побуждениях и в деяниях, в пестрых колдовских оболочках плоти, в кровеносных трассах и в центральных нервных системах, в зачатии, в смерти и в любви, в борьбе и в гибели, в тысячах ослепительных неожиданностей и в темных угрозах бытия, — все это имеет значение лишь благодаря невидимой пуповине, связующей с миром глубочайшей плодовитости. Этот мир, чье текучее дыхание воздействует на пространство, лишен видимых и мыслимых вещей. Потому при каждом устремлении, направленном вглубь, наступает мгновение, когда наука перестает утолять голод, и нельзя не признать, что в понятиях нащупывается только маска жизни.

Такое чувство охватывает меня иногда, когда я обрабатываю моего loligoпо всем правилам искусства. Эти странные вместилища жизни располагают силой, понимание которой не извлечешь из них острейшими инструментами.

Подобное же чувство бывало у меня порою, когда на политических собраниях я слушал бесконечные разглагольствования какого-нибудь пошлого болтуна и должен был признать, что как раз в это время деятельность его внутренних органов поддерживалась высшей мудростью, что разнообразные железы непрерывно питали его кровь своими секретами, что в нем совершалось чудо пищеварения, что каждая клетка выполняла свою работу, — короче говоря, в нем господствовало чудо жизни. Слишком ли смелым был бы вывод, что, возможно, сама эта болтовня исполнена тайного смысла и выполняет задачу, более скрытую, вне намерений самого болтуна? Несомненно, человеку и не снилось, насколько он глубок, — пожалуй, не менее глубок, чем животное. От пристального взгляда не скроется чудовищный инстинкт, обнаруживающийся в совершенно как будто бы механической сутолоке наших городов, когда хозяйство — нечто совсем иное, чем хозяйство, политика — совсем иное, чем политика, реклама — совсем иное, чем реклама, техника — совсем иное, чем техника; короче, в любом из привычнейших для нас, повседневнейших явлений угадывается символ существеннейшей жизни. В этом искусстве схватывать, подтверждать наши поступки и поведение действительнейшими глубинами мы должны упражняться, если не хотим отчаяться в нашем достоинстве.

Не утешительна ли мысль, что за наукой таится нечто иное, чем наука?

От Вейнингера {63} исходит высказывание, выдающее великую чистоту внутренней позиции: атеизм, поскольку в него действительно верят, более религиозен, чем равнодушная вера в Бога.

Точно так же наука плодотворна лишь благодаря любви к науке, познание плодотворно благодаря порыву, лежащему в его основе. Отсюда высокое уникальное

достоинство таких натур, как Августин {64} и Паскаль {65} : редкостное сочетание огненного чувства с проницательнейшим умом, причастность к тому невидимому солнцу Сведенборга, которое одновременно сияет и пламенеет. Лишь когда сердце командует армией мыслей, факты и утверждения обретают истинную ценность; от них — стихийное эхо, горячее дыхание неубывающей жизни, так как ответ заключается в способе спрашивать.

63

ВейнингерОтто (1880—1903) — австрийский философ. Покончил жизнь самоубийством. Автор книги «Пол и характер», произведшей глубокое впечатление на современников.

64

АвгустинБлаженный, Аврелий (354—430) — христианский писатель и мыслитель, один из отцов церкви. Его книга «Исповедь» предвосхитила и предопределила автобиографическую прозу последующих веков.

65

ПаскальБлез (1623—1662) — французский ученый и религиозный мыслитель. В своих неоконченных «Мыслях» обосновывал христианскую веру. Уподобил человека мыслящему тростнику, чье единственное достоинство — мысль.

Великие плодотворные образы принадлежат Высшей Охоте, добыча от которой остается отряду техников, чучельников, книжных червей; эти образы подстреливаются, как пестрые птицы, в полете, вылавливаются, как сверкающие рыбы, в темнейших водах. Ум приносит их, как верный пес, перенимая представление о них и вытаскивая их своими острыми зубами в царство видимого. В этом смысле ценнейшей охотничьей собакой души служит любая возможность их культивировать.

Кстати, уже в своеобразии ума сказывается степень его готовности к единению, как вообще все, что зовется расой, имеет значение лишь как чекан души. Нет ничего невыносимее ума, лишенного расы, богемного ума, которому не хватает настоящих предрассудков; такой ум — у газетных писак, вкупе с читателями подверженных любому случайному впечатлению, любому извращению, любому дешевому предлогу для иронии; такой ум подобен угловому камню, у которого каждая собака может справить свою духовную нужду.

В изобилии тайн, оберегаемых южным морем, неисчерпаемую прелесть находят глаза германца, которого родной Север приучил к более жестким краскам. Чем жарче страны, тем интенсивнее и многообразнее окраска существ, пусть даже обитающих не в море, например насекомых; она у них кричащая, отливающая разными металлами, дерзко соперничающая с другими окрасками. Но никакая стихия, кроме моря, не наделяет своих питомцев таким игривым изяществом, такими вкрадчивыми оттенками, стекловидными переливами, напоминающими радугу, такой переменчивой гармонией цвета, дивной привлекательностью и задушевностью преходящего. Что это как не цвета грез, свойственные скорее ночи, чем дню? Только темно-голубая бездна могла их приютить. Насыщенностью своих фиолетовых или темно-красных крапин, этих ожогов на плоти, подобной изысканнейшим сортам фарфора, белым, розовым или желтоватым, они порою созвучны некоторым орхидеям, например станхопее. Разве они так же не предпочитают равномерную, темно-зеленую мглистую тьму густейших дебрей? Не поразительно ли: этот магический блеск свойствен именно трепетнейшим, слезящимся формациям жизни, и не излучает ли его поэтому драгоценнейший, беззащитнейший орган человеческого естества — глаз?

Каждый день, к вечеру, служитель собирает записки, на которых суховатой формулировкой обозначен «материал», желаемый для просмотра. Латинские наименования родов и видов служат здесь масками для необузданных вожделений, и я сомневаюсь, так ли уж будет восхищен милейший профессор Дорн, заподозрив, какому паразиту оказались доступны ячейки его научного улья. Эти записки, однако, чаруют пишущего, словно пишешь волшебную записку, как в детстве перед Рождеством, чтобы сбылось желаемое. Не для детей ли придуманы сказочные образы, таимые морем в его текучих сокровищницах? Артюр Рембо не мог лучше выразиться, когда написал в своем «Пьяном корабле»:

Дорад в голубизне я показал бы детям, Рыб этих золотых, поющих этих рыб…

Изумление — наша лучшая часть, сладостная дурнота, нападающая на нас над бездной любви. Нет счастья более безоблачного, чем изумление от пейзажей и предметов природы, образуемое и питаемое уже образовавшимся. Обретать в необозримом зримое научил нас наш Альбрехт Дюрер {66} . Его «Малый кусок дерна» и «Большой кусок дерна», его «Богоматерь среди животных» — несравненные свидетельства этого.

66

АльбрехтДюрер (1471—1528) — немецкий живописец и график. Славился искусством рисунка.