Рискующее сердце
Шрифт:
Только с такой точки зрения, как выражение глубочайшей, решительнейшей внутренней иерархии, кажется мне плодотворным культ Неизвестного Солдата {105} , которого я представляю себе в образе того молодого бойца. Луч белого пламени, бьющий сквозь асфальт, должен быть для молодежи, которая приветствует его, символом, возвещающим, что среди нас еще не умерла божественная искра, что есть сердца, чувствующие потребность в последнем очищении, в очищении пламенем, и что товарищество этих сердец — единственное, к чему стоит стремиться.
105
…культ Неизвестного Солдата… — Последние абзацы «Рискующего сердца» подытоживают многочисленные статьи Эрнста Юнгера апологией воинской доблести.
ИЗБРАННЫЕ СТАТЬИ {106}
РЕВОЛЮЦИЯ {107}
Кто
106
В 20-е годы Эрнст Юнгер сотрудничает в периодической печати. За себя говорят сами названия изданий, где появляются его статьи: «Штальхельм», «Штандарт», «Видерштанд». «Widerstand» переводится как «Сопротивление». Публицистика молодого Эрнста Юнгера была именно сопротивлением либеральному режиму Веймарской республики. Левые круги немецкой интеллигенции воспринимают его как опасного противника. Сын Томаса Манна Клаус писал о нем: «Это враждебный тип среди молодых, на которого стоит нападать. Его мышление отличается мощной интенсивностью и какой-то заблудшей чистотой». Тот же Клаус Манн писал о «фанатической чистоте» Готфрида Бенна (см.: Микушевич В.Готфрид Бенн — поэт мировой катастрофы // Бенн Г.Перед концом света. СПб., 2008. С. 33). Вместе с другими ветеранами войны Эрнст Юнгер полагает, что либеральный режим предал их, а поражению Германии в войне способствовали приверженность интеллигенции либеральным ценностям и постоянное дешевое осмеивание подлинных традиционных ценностей, культивируемое журналистикой фельетонистической эпохи, как сказал бы Герман Гессе. Молодой Эрнст Юнгер воспринимается своими современниками как идеолог и деятель консервативной революции, но его читатели и почитатели не всегда замечают, насколько своеобразна его позиция. Прежде всего Эрнст Юнгер высказывает недвусмысленные симпатии к русской революции и к русскому коммунизму при неприятии немецкого коммунизма: «Несомненно, коммунизм как боевое движение нам ближе, чем демократия, и, несомненно, между нами последовало бы какое-нибудь соглашение, мирное или вооруженное». Но «немецкий коммунизм не был русским коммунизмом. Там была идея, и ее осуществляли несмотря ни на что. ‹…› Делали историю, а у нас делали говорильню». Незаурядное понимание событий, связанных с русской революцией, Эрнст Юнгер обнаруживает в статье «„Воспоминания“ Троцкого». Он с блеском показывает, как западнический рационализм Троцкого терпит поражение в столкновении с русской почвой, и его (Троцкого) логика «проходит бесследно, как дым над землей».
В личности Эрнста Юнгера поражает уникальное сочетание воинской доблести, изощреннейшего интеллектуализма и тончайшей рафинированной культуры. Все это проявляется уже в его публицистических статьях, в которых видна настоящая творческая лаборатория его будущей прозы. Но парадокс Юнгера заходит еще дальше. Юнгер провозглашает господство Рабочего, железную непререкаемую государственность, объявляет индивидуальную свободу сомнительным понятием, и в то же время его стихия — анархия сердца, отвергающая либеральные свободы, когда их навязывают ему. Но как только героический пафос молодого Юнгера начинает напоминать общие места официальной пропаганды, автор отказывается от этого пафоса вместе с другими «хорошими вещами, которые больше нельзя высказывать», как он пишет своему брату, и ему остается только рискующее сердце.
107
Die Standarte. 1925. 18 Oktober.
Но чем ближе подходишь к моменту исторического времени, тем труднее найти нужную дистанцию и сохранить беспристрастность. Это происходит с нами при рассмотрении революции, или явления, которое у нас так называется. Распространенный образ — удар кинжала, нанесенный сзади, жертвой которого пала действующая армия. Этот образ, говоря вместе с Марксом {108} , исключительно театральный; он восходит к воззрению, будто историю делают личности, а не высшая сила, так что слишком много чести оказывается единичному. И революционер придерживается убеждения, что это он положил конец войне, видя в ней преступление. Но если вряд ли возможно «делать» войну, столь же невозможно ее закончить. Война заканчивается в момент, когда судьба отказалась проявлять в такой форме свои великие силовые потоки, не раньше и не позже, и как в апогее войны человек был всего лишь одним из выражений высшей воли, так ничем другим не бывает он и при ее конце.
108
…вместе с Марксом… — Речь идет о Вильгельме Марксе (1863—1946), авторе книги «Мировая война в свете естественнонаучного исторического восприятия и профанической мысли кадрового офицера о расовом вопросе». Эту книгу, вышедшую в 1919 году, переизданную в 1921 и в 1924 годах, Эрнст Юнгер называет остроумной.
«Театральное понимание» ведет к неразрешимым противоречиям. Взглянем на экипаж военного корабля. В начале войны мы видим отборную команду, вооруженную всеми средствами мощи, отважную, сильную, обученную, вдохновленную войной, одушевленную империалистической волей, которой нельзя пожелать
Недавно появился труд главного морского штаба о войне в Северном море. Труд написан в трезвом деловом стиле, свойственном морским офицерам, но именно в таком стиле проступает с особой отчетливостью героическая сторона современного человека. Но, быть может, кое-кому среди тех, кто охотно читает о смелых людях и их подвигах, приходила в голову мысль: где были эти героические экипажи в 1918 году, когда все рухнуло? Возможно ли, мыслимо ли, что такие люди на мачтах таких кораблей подняли красный флаг революции? И где на самом деле были сердца этих людей — там ли, где громящими ударами их снарядов была сокрушена эскадра английских крейсеров, или там, где провозглашалось: мир, свобода, хлеб? Иначе говоря, как могли эти храбрые люди оказаться такими мерзавцами?
И тут начинаются рассуждения, знакомые нам по бесконечным горячим спорам, когда силятся объяснить якобы непостижимое внешними причинами. Выступают против дисциплины в ее формах, принятых у нас, ссылаются на подрывную пропаганду изнутри, а также извне. Обсуждается снабжение с его предпосылками, энергии яичного белка и углеводов связываются с жизненной силой. Говорят, почему дольше держалась действующая армия, не слишком ли стары или не слишком ли молоды офицеры, и везде сообразно с точкой зрения рассуждающего отыскиваются больные места.
Конечно, такие вопросы в высшей степени важны. В них уже бессознательно сказывается воля выступить в лучших, прилежнейших формах перед будущим решением. Но они нащупывают именно формы, а не существенное.
Кто хочет видеть существенное, тот должен думать исторически, то есть во всем, что происходит, видеть нечто необходимое. История не знает ошибок; она знает только то, что было, и это хорошо. Когда в мышлении революционера 1918 года вскрывают ошибку, будто там война понимается не как событие судьбоносного значения, а как некое безумие, легко предотвращаемое интеллектуальными или моральными воззрениями, эту ошибку не следует повторять подобной же установкой по отношению к революции. Да, пора совершенно ясно высказать, несмотря на наверняка превратное понимание: в революции тоже была необходимость. То было необходимое подведение черты под этой войной, но отнюдь не подведение черты под войной вообще. Была ли она достойным явлением, соизмеримым с высшими достижениями самой войны, это другой вопрос, относящийся к области личных толкований. Сначала, однако, следует прояснить существенное.
Бесспорно обстоятельство, что люди, хорошо сражавшиеся на войне, впоследствии также хорошо служили революции, и это не может не изумлять. Здесь не обойтись одними личными вопрошаниями, здесь нужно усилие постигнуть идею. Ибо от людей, умевших умирать под развевающимся флагом, вполне можно было бы ожидать, что даже при самом скудном продовольственном снабжении они сумели бы продержаться еще год. Трудно допустить и внезапное изменение нравственных основ, столь резко выразившееся в том, что храбрые люди от какого-то внешнего побуждения вдруг могли превратиться в мерзавцев. Напротив, мы знаем, что зовем нашим существом или нашим характером нечто, имеющее обыкновение оставаться тем же на протяжении всей жизни. Мы снова и снова допускаем одни и те же ошибки, и наши хорошие стороны также всегда снова сказываются.
Это воззрение исходит из мнения, будто дурное начало проявилось в группе людей, таким образом противопоставивших себя огромному целому. Подобное мнение несостоятельно; нам, скорее, следует усвоить понимание того, что мы все тем или иным способом участвовали в так называемой революции или в личном выражении несем за нее вину, — как те, кто активно проводил ее, «делал», так и все бесчисленные другие, оказывавшие всему этому пассивную поддержку, а к ним относится едва ли не каждый человек нации, переживший эти дни. Исключение составляют немногие; к ним относятся офицеры военного корабля, прикрывшие флаг своими телами, чей подвиг всегда будет вызывать наше высочайшее уважение. Но не много было таких, в ком сохранился столь живой дух, и как раз избраннейшие к ним не принадлежали. Революционными были массы, которые несли по улицам красные флаги, но революционными были также обладатели власти, не велевшие в них стрелять, и еще большой вопрос, чьи действия скорее вели к цели.
То, что завершилось уже в материальной битве, разрушение эпохи, здесь выступило на языке государственной формы. Сила идеи старого рейха угасла не только у тех немногих, кто воображал под красным знаменем, будто делает революцию, но она угасла вообще у большинства. Можно было накрыть изобильнейшие столы, можно было любым мыслимым образом ослабить или ужесточить дисциплину, — ничто не помогло бы, когда часы остановились. Мы могли бы выиграть войну, переворот, быть может, последовал бы другими, невидимыми путями, но он последовал бы — мы видим это из того, что произошло или еще произойдет в государствах-победителях.