Рисса
Шрифт:
Теперь ручей тихо журчал подо льдом и снегом. Она едва слышала бег воды, потому что снег лежал толстым слоем на корке льда.
С середины февраля волнение пришло в душу Риссы. Ее все время влекло куда-то. И вот сегодня наконец она услышала зов. Это был не очень длинный, певучий и громкий звук — зов самца. И она медленно, с волнением, двинулась в чащу, туда, куда звала ее природа…
Наступил март, а зимние метели никак не желали покидать лес. Крупные белые хлопья кружились меж стволов деревьев, продолжая наваливать сугробы. Но в иные дни, когда солнце
Последнее время Рисса охотилась неподалеку — только там, откуда до рассвета можно было вернуться в логово. Прежде она спала не всегда в одном месте. Засыпала там, где заставал ее день, где-нибудь на вершине холма или на краю поляны… Но недавно ее вдруг потянуло в эту пещеру, в старое логово.
Сейчас она ушла уже довольно далеко от своего дома. Приходилось идти. Искать. Голод гнал Риссу.
Она часто останавливалась, вслушиваясь, словно ее бесшумные шаги могли ей помешать уловить самый далекий и самый желанный звук. Ночь незаметно прошла, и сквозь частокол леса уже протискивался серый рассветный туман.
Рысь вздрогнула, заволновалась и замерла. От запаха, который неожиданно ударил в ноздри, даже голова закружилась — настолько он был сильным. Значит, они здесь, рядом! Она не решалась шевельнуться.
Долгожданная добыча была почти в зубах. Стоило только броситься. Но Рисса, не шелохнув ни лапами, ни хвостом, медленно повернула голову и огляделась. Знакомые лунки в снегу были действительно рядом, но до них было больше одного прыжка. А прыжок должен быть один. Очень медленно она подняла лапу и замерла. Беззвучно опустила ее и перенесла вес тела вперед. Осторожно, чтобы не хрустнул снег, переступила задними ногами и подобралась.
Две-три секунды она готовилась. Затем молниеносно взлетела над сугробом и передними лапами накрыла ближайшую лунку. Тишина лесного рассвета раскололась резким хлопаньем крыльев. Белая снежная пелена окутала Риссу, словно большая ель над ней отряхнулась по-собачьи.
Держа в зубах крупного тетерева, рысь вышла на тропу, по которой пришла сюда. Огляделась, прошла несколько шагов. Снова огляделась. Прислушалась. Сошла с тропы в сторону и удобно устроилась в снегу, лежа на животе, зажав в передних лапах убитого косача.
Оставалась еще половина птицы, когда Рисса почувствовала себя сытой. Она слизнула с перьев остатки крови и, прежде чем встать, здесь же, в снегу, аккуратно передними лапами зарыла оставшуюся добычу. Она не всегда возвращалась доедать остатки, потому что в лесу есть живая дичь, которая вкуснее. И потом — какая это еда, какое пиршество, если ему не предшествовала охота: напряженное выслеживание, скрадывание или подкарауливание жертвы и — успех, добытый завершающим охоту мощным прыжком. И все-таки она прятала остатки, подчиняясь вековечному инстинкту запасливости. Этот инстинкт присущ, пожалуй, всему живому на земле. Разве только рысь заботится о запасе на черный день?..
2. Голос ворона Карла
Этой ночью Рисса поздно вышла из логова. После заката, с сумерками почему-то не пришло к ней обычное чувство веселой настороженности, сразу прогонявшее сон. На этот
Так или иначе, но, когда она, выйдя из пещеры, ступила на холодный уступ скалы, уже высоко и ярко мигали крупные звезды и тянули свою голодную песню старые ее знакомые — волки.
Она долго и осторожно шла по лесу, как обычно — с короткими остановками. Слушала темноту, стараясь различить за волчьим воем что-то другое, более приятное ее слуху, ей назначенное.
Она не только охотилась. Нет, не только ради добычи выходила она во мглу. Ее влекла ночь, ночные звуки и запахи. Особенно новые, незнакомые ей. Рисса была еще молода. И ее интересовало все, что она видела, слышала, чувствовала. А каждая встреча для нее была событием. Она даже радовалась приходу волков: ее обдавала сильная волна радостного возбуждения, смешанного с обостренным чувством опасности. В эти минуты она и видела дальше, и слышала лучше.
Рисса постояла. Взбежала на дерево — послушать ночной лес с высоты. Улеглась на удобный толстый сук и долго смотрела перед собой в черную тьму леса.
И вдруг она вздрогнула. Совсем рядом, на дереве, жестко уставясь на нее, голодным огнем светились два пронзительных глаза… До сих пор она всегда и всех замечала первой. Теперь застали врасплох ее — и она растерялась. Вообще-то она знала, что здесь, наверху, не может быть никого, кто опасен ей. И тем не менее даже испугалась от неожиданности. Первое желание было — метнуться во тьму. Но привычка выжидания при неподвижном противнике победила: рысь не шелохнулась. Она пыталась разглядеть владельца этих глаз, но глаза словно гипнотизировали, не давали сосредоточиться, всмотреться во тьму. И вдруг гулко и резко, словно черный выплеск ночи, раскатился крик филина. Глаза погасли, и Рисса ясно увидела, как большая птица взмахнула крыльями, покидая ее общество. То ли филин не сразу заметил, что перед ним рысь, то ли только сейчас сообразил, что такое соседство может ему стоить жизни, — он улетел.
Растерянность Риссы быстро сменилась сожалением при виде улетающей птицы. Она осталась лежать на суку, словно раздумывая о неожиданностях ночи и о прелести этих неожиданностей. Ибо мир прекрасен своими шорохами, звуками, запахами, подчас незнакомыми… Раскатится неожиданный трубный олений зов, взметнется крик сороки, и затрепещут на ветру тонкие ветви берез, чуткие, голые и звонкие. И нет ничего лучше ночи — лунной или метельной, ветреной или морозной и звездной, когда слышно далеко-далеко и видно как днем…
Иногда к Риссе приходили воспоминания, чаще, когда лежала она в пещере и дремала. И в памяти неожиданно ярко вставали дни детства.
Тогда все было наоборот. Днем она ела и играла. Ночью спала. Ее приучили спать ночью. Она была тогда маленькой рысью. И жила у людей. Она еще не забыла их запах. У них, как у зверей, запах тоже был неодинаковый, у каждого свой. И Рисса его помнила. Однако уже не так отчетливо, как, например, год назад. Зато перед ее желтыми глазами все так же ярко пылал день ее ухода от людей.