Рижский редут
Шрифт:
Наконец ему удалось остановить двухколесного урода и попасть к казакам в плен. Он им представился, они осветили его физиономию и вспомнили: действительно, этот человек встречался им на Даленхольме. Сурок объяснил казакам, что их, вероятнее всего, ждет засада, и засада эта где-то поблизости – вряд ли Лелуар и его компания догадались о маршруте отряда, но место переправы им вычислить было несложно.
Казалось бы, он мог вздохнуть с облегчением, но тут-то и началось самое занятное!
Противник наш, выслав команду по меньшей мере в четыреста человек, чтобы внезапно напасть на Левизов отряд, додумался поставить наблюдателей неподалеку от берега. Они видели, как скачет в сторону Даленхольма казачий бекет, но сперва не поняли, что это означает. Когда же они увидели освещенного вспыхнувшим огоньком русского морского офицера, говорящего с казаками, то сообразили: гарнизон Даленхольма пытается о чем-то предупредить Левиз-оф-Менара. А о чем же еще предупреждать, как не о засаде?
Поэтому на возвращавшихся обратно казаков было совершено нападение, и троих из них удалось спешить.
Мы услышали выстрелы, поняли, что бой начался, и Артамон с Бахтиным бегом повели матросов на выручку отряду.
– С нами Бог и андреевский флаг! – кричал Артамон, мало беспокоясь, что неприятель услышит его.
Я тоже хотел было к ним присоединиться, но меня удержал Бессмертный:
– Вам нельзя рисковать собой, Морозов! Вы слишком много знаете о лазутчиках, вы нужны Розену!
– Пустите! – крикнул я. – Вон Яшка Ларионов знает не менее! Пустите! Там же мои!.. Там Вихрев, там Сурков!.. Я должен быть с ними!..
Все смешалось в моей голове! Я вспомнил наша плаванье, вспомнил фрегат «Твердый», вспомнил Дарданеллы! Это было нелепое ощущение: как будто там, у греческих берегов, я заснул в каюте, убаюканный волнами, и увидел город, где сохранялись краснокирпичные храмы рыцарских времен, но властвовали деньги, одни лишь деньги, притупляющие все чувства кроме какой-то первобытной хитрости. А потом грянули пушки – и я проснулся счастливый оттого, что опять в своем мире, опять среди своих!
Я оттолкнул Бессмертного и побежал по дороге догонять матросов. А впереди гремела перестрелка, раздавались вопли боли и крики азарта. Бессмертный кинулся за мной…
Я не могу объяснить, что там происходило, во всех подробностях. Это был ночной бой, перешедший в рукопашную схватку, – кто воевал в двенадцатом году, тот поймет… Да я всего и не видел, я оказался в задних рядах, и выстрелы мои, возможно, оказались столь же бесполезны, как при Дарданеллах…
То ли наших противников было меньше, чем нас, то ли наше нападение стало слишком неожиданным, то ли матросы наши дрались так яростно, – однако враг начал отступать. Я помню этот миг: время вернуло свой правильный ход, не ускоренный азартом и горячностью… И помню громовой победный крик Артамона, которым провожал он бегущего неприятеля:
– Здесь вам не Европа! Здесь вам Россия! Здесь посылают на…!
Потом мы, все трое, нашли друг друга. Мы говорили наперебой, до такой степени счастливые, что никакое любовное блаженство с этим счастьем не сравнится. Никому и в голову не пришло сказать дурное слово Сурку – неизвестно, что стало бы с казачьим бекетом, если бы не он. А трое казаков, успевших ускакать, несомненно уже предупредили Федора Федоровича, и он, опытный офицер, наверняка принял меры, чтобы спасти своих людей и продолжить рейд.
Матросы перекликались, ища раненых. Звучали команды боцманских свистков. Сурок, как и следовало ожидать, отправился за селерифером. Он нашел свое сокровище в кустах, лишенное одного колеса. Куда это колесо подевалось – мы так никогда и не узнали.
Потом мы вернулись на Даленхольм.
Близилось утро, но никто и не думал ложиться. Я, несколько одурев от всех событий, пристал к Бессмертному со своими подозрениями насчет убийцы, оставшегося в городе. Сержант не сразу понял, что я хочу ему растолковать. Когда же сообразил, то повел меня к пленным. Их заперли в погребе усадьбы, и нам даже не сразу удалось туда спуститься – командир укрепления, что было выстроено на холме южнее наших причалов, узнал о вылазке и на всякий случай прислал для охраны лодок и уцелевшего крыла усадьбы своих людей. Наконец мы оказались в нужном помещении, длинном погребе, где обыкновенно хранились припасы для господского семейства и дворни человек в пятьдесят. Лазутчики сидели на полу, и мы заставили их встать.
– Сейчас я покажу вам фокус, как штукарь на ярмарке, – сказал Бессмертный и распорядился, чтобы пленников наших подводили к нему по одному.
Первым был пожилой пан с обвисшими щеками.
– Как тебя звать? – спросил его Бессмертный по-русски.
– Тадеуш Жилинский, – отвечал тот, не задумываясь.
– Славно. Отведите в сторонку и давайте следующего.
Подвели мужчину лет тридцати, одетого весьма щеголевато. Я вгляделся в него внимательно – именно его я, кажется, видел в Яковлевском храме в обществе Лелуара.
– Как тебя звать? – осведомился сержант.
– Тадеуш Жилинский, – был ответ.
– Теперь вам ясно, Морозов? – спросил Бессмертный. – Другого ответа вы от них не добьетесь. То же скажет и Мартын Кучин. Если бы мы изловили Лелуара – услышали бы такое же имя.
– Как это глупо! – отвечал я.
– Возможно, вы с вашими товарищами вели бы себя точно также в неприятельском тылу.
Я задумался и пошел прочь. Бессмертный последовал за мной.
– Вы сочувствуете им? – спросил я, когда мы вышли в приусадебный парк.
– Да, Морозов. Как сочувствуют обманутому мазуриком человеку. Можно было бы сказать: вперед тебе наука! Но всегда найдется новый мазурик – их полным-полно вертится вокруг человека, который страстно желает быть обманутым…
Наступало утро, лагерь на берегу просыпался, уже слышались команды, зазвенел чей-то молодой и беззаботный хохот. Я понял, что поспать уже не удастся, и отправился на поиски Артамона.
Я не щеголь и забочусь о своей внешности весьма умеренно. Однако тем утром я испытал подлинное наслаждение, собираясь на встречу с Розеном. Свечкин, оказавшийся хорошим брадобреем, лишил меня бороды без единого пореза. Другие матросы привели в порядок мой мундир, хранившийся у Артамона. Я оделся, обулся и наконец-то осознал себя не бродягой в чужой одежде, выслеживающим врага в наполовину своем городе, а тем, кем я был изначально, – морским офицером. Положив руку на рукоять кортика, я смотрел на причалы, на лодки, на знакомые лица и бездумно улыбался.
Ко мне вышла Камилла де Буа-Доре, в нарядном платье и в накинутой на плечи шинели. За Камиллой шел Артамон. Они уже составляли пару, хотя я мог бы поклясться, что со времени нашей последней встречи между ними не было сказано ни единого слова о любви. И я ощущал легкое беспокойство: Камилла не из тех девиц, кого легко заманить под венец, а мой милый дядюшка – не из тех кавалеров, кто точно знает, чего ему в настоящее время угодно, не говоря уж о будущем.
Мы взошли на дружининский йол, Бессмертный, Камилла, Артамон, Сурок и я. Дружинин скомандовал отдать швартовы, и суденышко наше заскользило вниз по протоке. За ним следовал украденный йол, экипаж для коего Артамон набрал из своих матросов и гребцов. Далее шла малая канонерская лодка из тех, которыми командовал Бахтин. На ней везли пленных и Яшку; она же должна была доставить обратно на Даленхольм матросов Артамона.