Рижский редут
Шрифт:
Артамон пошел договариваться, а Сурок взял меня на свою лодку, чтобы я не болтался по порту и не нарвался на какое-нибудь начальство, способное задать вопрос, на который я не сумею ответить как должно.
На лодке он приставил меня к Степанычу, а тот стал обучать меня канонерскому делу. Пушки на лодках стояли разнообразные – и восемнадцатифунтовая на носу, и двенадцатифунтовая на корме, и еще по бортам трехфунтовые фальконеты. Но вся эта роскошь полагалась только большой канонерской лодке.
– Из фальконета при крене стрелять удобно, потому как стоит на вертлюге и на оба борта повернуть можно. А если пехоту на борт берем, то вместе с ней и на берег его можно отправить. Заряжать удобней, вверх дулом поставил и заряжай, – объяснял Степаныч, и я под его руководством проделал это упражнение. – Порох, конечно, должен быть сухой, а ядра – вот они, свинцовые. Можно палить и поверх голов, как из единорога, но толку будет мало, ядро маленькое. Зато из единорога при крене не постреляешь, потому как на лафете установлен…
Пожалуй, это все, что я тогда запомнил. Самым занятным мне показалось искусство наведения выстрелов по огню, а устройство орудийного замка для меня и по сей день – тайна несказанная, тут Степаныч только зря время тратил.
Это несколько отвлекло меня, но в душе поселилось весьма неприятное волнение, выражавшееся во внезапном ознобе. Я сознавал, что все мои действия напрасны, и я никогда уже не восстановлю свое доброе имя.
Я действительно не понимал, что же можно ради этого предпринять. И хождение вокруг Яковлевской церкви в надежде встретить девицу с портрета казалось мне глупой затеей, но ничего иного я придумать пока не умел.
Глава одиннадцатая
Переговоры насчет перемены места швартовки заняли какое-то время, потом обе Артамоновы и обе сурковские лодки встали на вахту, и я весь день провел, болтаясь посреди Двины и помогая матросам. Как это ни забавно, я, формально дезертировав из портовой канцелярии, на деле служил Отечеству куда более толково, чем если бы переносил с места на место глупейшие немецкие бумажки. Жаль только, что я не закончил перевод, обещанный Левиз-оф-Менару. Федор Федорович мне из всех наших полководцев нравился более всего.
Кроме того, я сделал ценное приобретение – боцман Митрофанов отдал мне свою запасную дудку. Она была весьма удобна для подачи сигналов, в порту эти дудки постоянно перекликались на разные лады, и голос лишней остался бы незамеченным. Так я мог подавать сигнал, что возвращаюсь, и, возможно, какие-то иные сигналы.
Наконец, когда почти стемнело, мы с Сурком отправились за ворованным узлом.
Господин Сурков, когда припечет, умеет быть весьма галантным. Он у нас не такой красавчик, как господин Вихрев, но сдается мне, что за время нашей разлуки он одержал поболее амурных побед, чем тот. Артамон шумен, пылок, порой откровенно безумен – вот вынь да положь ему девицу, в которую он чуть ли не по портрету влюбился и от вида ее ножек окончательно рехнулся. Сурок когда надо говорлив и язвителен, когда надо настойчив, и чувство страха ему неведомо. Похоже, что и любимое рижскими бюргерами чувство частной собственности – также. Я ждал на улице, пока он будил стуком в окно герра и фрау Шмидт, затем входил в приоткрытую дверь, потом выходил, и, к удивлению моему, его провожала со свечой одна лишь фрау, а он ухватился за ее пухлую ручку и говорил ей любезности по-русски, которых она не понимала, зато прекрасно сообразила, что ее совращают с пути истинного, и это в двух шагах от супруга, коий еще и заснуть не успел!
– Насилу отбрехался, – прошептал мой племянник, косясь на захлопнувшуюся дверь. – К ним опять полиция наведывалась, о тебе расспрашивала, не возвращался ли. К счастью, полицейские у нас дураки, не догадались спросить: а не занял ли комнату твою кто-то из моряков. А фрау Шмидт женщина сообразительная – побоялась, что ей велят выгнать новых постояльцев из жилища преступника, и промолчала о нас. А все потому, что у меня хватило ума дать ей щедрый задаток.
– Если ты еще чего натворишь, вас никакой задаток не спасет от позорного изгнания.
– Она расспрашивала, не знакомы ли мы с тобой да не знаем ли, куда ты подевался. Из слов я точно понял четыре – «Морозов», «полицай», «куда», «нихт, нихт!» Остальное была превосходная пантомима, и я также пантомимически отвечал ей, что герр Морозов мне неизвестен.
При этом Сурок показывал руками речь моей квартирной хозяйки. Он изображал пальцами по ладони быстрый шаг, потом кистью руки – мое исчезновение чуть ли не в высях небесных, потом – недоумение с выразительным пожатием плеч.
– Портрет для Артошки взял?
– Взял. Будет ему над чем страдать! В жизни еще не видывал такого страдальца!
– А что?
– А то, что вечно ему нужно такое, чего без дурацких приключений не добудешь. Помяни мое слово, однажды он по картинке влюбится в дочку китайского богдыхана и будет безмерно счастлив тем, что никогда в жизни ее не увидит! А меж тем он убежден, что женщины обязаны падать к его ногам. Нет у него разумного подхода к купидоновым шашням. Иногда в такую интригу ввяжется – диво, что его еще ни один муж не пристрелил…
– А ты?
– А у меня подход разумный. И будет об этом.
Мы для очистки совести подошли к театральным дверям и долго в них стучали. Нам никто не отворил.
– Сторожа, сдается, высекли – и он теперь будет блюсти порядок, – сказал недовольный Сурок. – Сидит там, как сыч в дупле, и так просто его не выманить… Как же теперь отдать деньги и избавиться от дурацкого узла?..
Тут перед носами нашими слетел сверху и грохнулся на каменную мостовую кусок черепицы.
– Господи Иисусе, а если бы по башке? – возмутился Сурок, я же задрал голову.
Нельзя сказать, что ночью в Риге так уж тихо. Слышны шаги прохожих, скрип дверей, грохот колес. Война не отменила самых низменных человеческих потребностей, и золотари со своими бочками протискиваются по узким улицам, окруженные облаком отвратительной вони. Время от времени где-то орут пьяные и побитые, визжат жрицы любви, наконец, вопят коты – и человек, взирающий снизу вверх на силуэты старинных кровель и яркую луну, рад бы помечтать о прекрасных рыцарских временах, но только слух и обоняние ему этого не позволяют.